24/7. Поздний капитализм и цели сна - Джонатан Крэри

среди них — Джон Дьюи, в частности, опасался, что формы автоматического, привычного поведения, сопровождающие индустриальную современность, вступают в конфликт с возможностью существования думающих, размышляющих граждан, от которых зависит демократическая политика. Однако выход из этого тупика, предложенный Дьюи, состоял в том, чтобы с присущим ему оптимизмом настаивать: привычка в ее современном обличье может сама себя изжить. Новизна и коммуникация, утверждал он, неизбежно будут препятствовать повторяющимся шаблонам. «Каждая привычка требует соответствующих условий для следований ей, и когда привычек много и они достаточно сложные, как в случае с человеческим организмом, поиск этих условий требует усилий и экспериментов… Как это ни парадоксально, но рост возможностей для формирования привычек означает и повышенную восприимчивость, чувствительность, отзывчивость»[29]. Глубокое понимание Дьюи социальной природы привычки убедило его в том, что общество во многом определяется привычками, которыми оно образовано, и, несомненно, это было одной из причин, почему реформа самых первых ступеней образования имела для него такое большое значение: он считал, что «умные» или коллективно полезные привычки можно воспитать педагогическими методами. Но Дьюи, родившийся в 1859 году (в том же году, что и Анри Бергсон, который разделял многие из его опасений), принадлежал поколению, интеллектуальное становление которого произошло тогда, когда еще было можно, пусть и непростительно, считать, что исследование идеи новизны возможно независимо от логистики капиталистического производства и обмена. В середине XX века ему или кому бы то ни было другому было бы труднее не замечать того, что новое фактически неотделимо от его монотонного воспроизводства на службе настоящего и что оно против любого действительно непохожего на него будущего. К 1950-м годам производство новизны во всех ее удручающих формах превратилось в центральное предприятие экономических систем развитых стран во всем мире.

Когда Дьюи скончался в 1952 году в возрасте девяноста трех лет, производство новых форм привычки начало включать некоторые важные элементы будущего общества контроля в режиме 24/7, описанного Делёзом, или интегрированного спектакля Дебора. Подобно тому, как ночное освещение на фабриках Аркрайта было одним из первых намеков на будущее согласование жизненных темпоральностей с потребностями рынка, так и массовое распространение телевидения в 1950-х годах стало еще одним поворотным моментом в присвоении рынком прежде не задействованных периодов времени и пространств. Картину Райта, на которой каждое из заводских окон освещено масляными лампами, позволявшими работать непрерывно, можно представить себе бок о бок с не таким уж непохожим на нее изображением многоэтажного здания середины XX века с окнами, где светились экраны телевизоров. В обоих случаях существует трансформирующая связь между размещением источников света и социальным конструированием времени. Электронно-лучевая трубка была решающим и ярким примером того, как шум и блеск публичного транзакционного мира проникают в самые приватные пространства и загрязняют тишину и уединение, которые Арендт считала необходимыми для существования политического человека. Телевидение быстро переопределило суть того, что значит быть членом общества. Любая видимость ценности образования и гражданского участия улетучивалась по мере того, как гражданин вытеснялся зрителем.

Одним из многих нововведений телевидения было навязывание однородного и привычного поведения сферам жизни, до этого подвергавшимся менее прямым формам контроля. В то же время это обеспечило условия, которые впоследствии сыграют ключевую роль в «экономике внимания» XXI века, работающей в режиме 24/7. Появившись на фоне незаживших ран Второй мировой войны, телевидение стало тем местом, где произошла дестабилизация отношений между уязвимостью и защищенностью, активностью и пассивностью, сном и бодрствованием, публичностью и конфиденциальностью. В силу повсеместной потребности в хотя бы каком-то подобии преемственности и социальной сплоченности после Хиросимы и Освенцима радикальное разрушительное действие телевидения осталось незамеченным. Наоборот, этому новому, совместно переживаемому телевизуальному миру, в рамках которого возможны любые, самые дикие сопоставления, приписывали нормальность и согласованность. Это было вездесущее противоядие от шока. В гораздо большей степени, чем радио, телевидение стало важным местом, где огромное неравенство масштабов между глобальными системами и локальными, ограниченными жизнями людей смогло быстро прижиться.

Относительно внезапная и повсеместная реорганизация человеческого времени и деятельности, сопровождающая распространение телевидения, почти не имела исторических прецедентов. Кино и радио лишь частично предвосхищали принесенные им структурные изменения. В течение каких-нибудь пятнадцати лет произошел массовый переход населения к продолжительным состояниям относительной обездвиженности. Сотни миллионов людей внезапно начали проводить по много часов каждый день и каждую ночь, сидя более или менее неподвижно вблизи мерцающих, излучающих свет объектов. Всем мириадам способов, которыми время тратили, использовали, прожигали, пережидали или делили до телевизионного времени, пришли на смену более однородные режимы длительности и сужения спектра сенсорных реакций. Телевидение внесло одинаково значительные изменения и во внешний социальный мир, и во внутренний психологический ландшафт, нарушив отношения между этими двумя полюсами. Это повлекло за собой массовое преобразование человеческой практики в гораздо более ограниченный и однообразный диапазон относительной бездеятельности.

Как показали многие критики, телевидение вряд ли можно назвать автономным технологическим изобретением. Его научные и механические основы были доступны инженерам в 1920-х годах, однако оно приняло свои послевоенные формы только в контексте глобальной экономики, основанной на сырьевых товарах и с доминирующей ролью в ней США, и новой демографической мобильности повседневных жизненных моделей[30]. По мере того как дисциплинарные нормы на рабочих местах и в учебных заведениях утрачивали свою эффективность, телевидение было превращено в механизм регулирования, привносящий ранее неизвестные эффекты подчинения и надзора. Вот почему телевидение является важной и адаптируемой частью относительно длительного переходного периода (или «смены караула»), длившегося несколько десятилетий, между миром старых дисциплинарных институтов и миром контроля в стиле 24/7. Можно утверждать, что в 1950-1960-х годах телевидение принесло в домашнюю жизнь дисциплинарные стратегии, смоделированные вне его. Несмотря на менее укорененный и более изменчивый образ жизни многих людей после войны, следствием распространения телевидения стало усиление оседлости: люди оказались привязаны к месту, отделены друг от друга и лишены политической эффективности. По крайней мере частично просмотр телепередач соответствует индустриальной модели работы на закрепленном рабочем месте, хотя никаким физическим трудом он не сопровождается. В рамках этого механизма управление людьми отчасти совпадает с производством прибавочной стоимости, поскольку новое накопление обусловлено размером телевизионной аудитории.

Оглядываясь назад, можно сказать, что в течение двадцатилетнего, а может быть, и более длительного периода — с начала 1950-х по 1970-е годы, телевидение в Северной Америке было на удивление стабильной системой с небольшим количеством каналов и устойчивой сеткой передач, а также без постоянного потока конкурирующих высокотехнологических продуктов. Телеканалы подгоняли свои программы к традиционному ритму человеческого сна, заканчивая вещание ночью, хотя задним числом и кажется, что ночная тестовая заставка «сторожила место» для неизбежных