24/7. Поздний капитализм и цели сна - Джонатан Крэри
Для Анри Лефевра повторение и привычка всегда были неотъемлемыми характеристиками повседневности. Они неотделимы от циклических форм жизни — от дней и ночей, времен года и урожаев, работы и праздников, бодрствования и сна, естественных потребностей и их удовлетворения. Даже по мере того как подлинная текстура аграрного общества неуклонно искоренялась, повседневная жизнь цепко удерживала в своей структуре некоторые из невидимых извечных пульсаций живой жизни. Многие последствия капиталистической модернизации, в том виде, в каком они сложились в XIX и начале XX века, казались противоположными повседневности в том смысле, что были по своей сути накопительными, антициклическими и развивающимися, а также несли с собой запрограммированные формы привычки и повторения. Существует изменчивая и размытая взаимозависимость между обыденными слоями повседневности, сохранившимися с досовременной эпохи, и постепенным внедрением институционально создаваемых форм рутины и монотонности, загрязняющих или замещающих собой те стороны опыта, которые связаны со старыми паттернами. Социальная и диалогическая среда ярмарки или базара заменяется шопингом, регулярные праздники — коммерциализированным досугом, и фабрикуется бесконечная череда мнимых потребностей, оскорбляющих и унижающих простые акты обмена, посредством которых на протяжении долгого времени удовлетворялись или насыщались человеческие аппетиты. Одна из ценных сторон работ Лефевра — это отказ от откровенно антагонистических отношений между современностью и повседневностью. Повседневность — нечто слишком ускользающее, слишком неочерченное, чтобы ее можно было вообразить как поле противодействия кодексам и институтам модернизации. Несмотря на то что в разные исторические моменты повседневность была территорией, от которой могли исходить оппозиция и сопротивление, в самой природе повседневности — адаптироваться и перекраивать себя, часто безропотно, в ответ на то, что врывается или вторгается в нее. Некоторые утверждали, что ее пассивность — залог ее исторической стойкости, но в последние два десятилетия верить в это стало труднее.
В конце 1940-х и 1950-х годах идея повседневной жизни была способом описания того, что осталось, что сумело удержаться перед лицом экономической модернизации и растущего разделения социальной деятельности. Повседневность представляла собой смутную комбинацию пространств и промежутков времени за пределами того, что было организовано и институционализировано вокруг работы, конформизма и потребительства. Именно в повседневных привычках, остававшихся ниже порога внимания, можно было сохранять анонимность. Поскольку повседневность, будучи неуловимой, не могла быть подвергнута эксплуатации, некоторые находили в ней ядро революционного потенциала. Для Мориса Бланшо ее опасная суть заключалась в том, что в ней нет событий и что она одновременно нескрываема и незаметна. Во французском языке прилагательное quotidienne (каждодневный) более ярко ассоциируется с древней практикой разметки хода солнечного дня и подчеркивает суточные ритмы, которые долгое время были основой общественного существования. Но кроме этого, Лефевр, Дебор и другие в 1950-х годах говорили об усиленном проникновении в повседневную жизнь потребления, организованного досуга и зрелища. В этом контексте восстание конца 1960-х годов, по крайней мере в Европе и Северной Америке, развертывалось отчасти вокруг идеи возвращения территорий повседневной жизни, захваченных институционализацией и специализацией.
Однако с контрреволюцией 1980-х и возвышением неолиберализма, маркетингом персональных компьютеров и демонтажем систем социальной защиты наступление на повседневную жизнь возобновилось с новым ожесточением. Само время стало монетизироваться, а человек превращаться в работающего полный рабочий день экономического агента, даже в контексте «капитализма безработных».
В кратком, но влиятельном тексте 1990 года Жиль Делёз предположил, что понятие дисциплинарного общества больше не является адекватной моделью для объяснения современных операций власти[25]. В нем обрисовано в общих чертах возникновение того, что он назвал «обществами контроля», в которых происходит непрерывное и ничем не ограниченное институциональное регулирование индивидуальной и социальной жизни, действующее фактически в режиме 24/7. Делёз утверждал, что в дисциплинарном обществе различные формы принуждения и надзора имеют место в определенных местах — в учебном заведении, на рабочем месте и дома, но, когда человек находится в пространстве между ними, он остается относительно неподконтрольным. Эти различные интервалы и нерегулируемые пространства можно идентифицировать как компоненты повседневности. Но общество контроля, согласно Делёзу, характеризуется исчезновением промежутков, открытых пространств и времен. Механизмы управления и эффекты нормализации безостановочно проникают почти повсюду, и сегодня они интернализованы на уровне микрологики, более всеобъемлюще, чем дисциплинарная власть в XIX и большей части XX века. Автор не оставляет у читателей сомнений в том, что появление этого режима контроля соответствует преобразованиям в мир-системе капитализма, переходу от производства к финансиализации. Он также заявляет, что любые последние технологические преобразования — лишь симптомы, проявления «мутации капитализма».
Какое бы влияние ни приобрел текст Делёза, задним числом становится ясно, что, вопреки его утверждениям, дисциплинарные формы власти не исчезли и не отошли на второй план. Скорее, непрерывные формы контроля, выявленные им, стали дополнительным уровнем регулирования наряду с действующими по-прежнему и даже расширившимися дисциплинарными формами. И вопреки Делёзу, суровые условия заключения сегодня используются шире, чем когда-либо ранее, в рамках развивающейся сети невыносимо паноптических тюрем. Его представления об открытых, аморфных, нигде не заканчивающихся пространствах опровергаются жестоким развертыванием обнесенных стенами границ и закрытых приграничных зон, которые стратегически нацелены на конкретные группы населения и регионы. Столь же ретроспективно можно отметить, что Делёз не обратил внимания на растущую область пересечения между обществом контроля и расширяющимся производством индивидуальных потребностей общества потребления, выходящим далеко за рамки продуктов и товаров, которые были обязательными даже в 1970-х годах. Тем не менее в богатых регионах земного шара то, что когда-то было консьюмеризмом, расширилось до работающих в режиме 24/7 техник персонализации, индивидуализации, машинного интерфейса и принудительной коммуникации. Формирование самих себя — это работа, которая поручена каждому из нас, и мы неукоснительно соблюдаем предписание постоянно переизобретать себя и управлять нашими запутанными идентичностями. Как намекал Зигмунт Бауман, мы, возможно, не осознаем, что отказаться от этого бесконечного труда не в нашей власти[26].
В небольшой книге Ги Дебора, опубликованной за полтора года до эссе Делёза, можно найти поразительно схожие выводы. В своих «Комментариях к "Обществу спектакля"» он показывает новую интенсивность и полноту, с которой индивидуальное существование оказалось пронизано эффектами подчинения. Дебор не замахивается на смену парадигмы, подобной предложенной Делёзом, но указывает на изменение природы спектакля, отход от распыленного спектакля 1960-х годов (ярлык, который он использовал для характеристики потребительских обществ на Западе) к тому, что он считает глобальным интегрированным спектаклем. Ключевое отличие между ними состоит в том, что в 1960-х годах все еще были области социальной жизни, остававшиеся относительно автономными и свободными от эффектов спектакля, тогда как
