24/7. Поздний капитализм и цели сна - Джонатан Крэри

работающих двадцать четыре часа в сутки, была исключением, а не правилом. Безостановочные и денатурализованные способы организации времени стали повсеместными в других сферах экономической модернизации. Наряду с крупномасштабной реструктуризацией труда и производства в 1800-х годах развивались другие взаимосвязанные проекты, необходимые для роста капитала, — ускорение и контроль как над временем обращения, так и над временем коммуникации. В конце 1830-х и 1840-х годах это проявлялось в строительстве транспортных маршрутов, в первую очередь железных дорог, а также каналов и туннелей через горные хребты, и в повышении скорости и эффективности пароходного сообщения. Параллельно шло развитие телеграфных сетей: в его начальный период (в середине 1840-х годов) были осуществлены первые телеграфные переводы денег, а в 1850 году завершилось строительство подводного кабеля через Ла-Манш. Примерно в 1858 году Маркс предложит некоторые из своих важнейших оценок значения этих событий: «Капитал по своей природе стремится выходить за всякие пространственные границы. Поэтому создание физических условий обмена — средств связи и транспорта — становится для капитала необходимостью в совершенно ином масштабе: уничтожение пространства посредством времени»[22]. Тем не менее следует подчеркнуть, что для Марксова анализа было важно не просто технологическое достижение более высоких скоростей перевозки товаров или возможности почти мгновенной связи. Скорее, если обращение выступает как жизненно важное для капитала явление, то оно является таковым в силу «устойчивой непрерывности процесса». По сути, Маркс считал, что темпоральность 24/7 — это фундамент работы капитала; он понимал, что темпоральные процессы являются также метаморфическими. В рамках устойчивой непрерывности происходит «беспрепятственный и плавный переход стоимости из одной формы в другую». Иными словами, стоимость пребывает в состоянии бесконечной трансформации, выступая «то в качестве денег, то в качестве товара, то в качестве меновой стоимости, то в качестве потребительной стоимости». Эти сети действовали на принципах, которые, пройдя через многочисленные технологические воплощения, останутся в силе вплоть до настоящего времени. Это были не просто нейтральные высокоскоростные каналы, скорее, они выступали алхимическими инструментами для создания абстракций, неотъемлемых от капитализма, которому суждено было стать глобальным. Не только промышленные товары, но и языки, изображения, формы социального обмена должны были быть переделаны, чтобы обеспечить их совместимость с этими системами. Это никоим образом не могло быть одноразовой трансформацией, поскольку с каждым новым шагом развития и расширения этих сетей появлялись новые формы гибкости и конвертируемости.

Но в течение следующих полутора веков (примерно с 1850-х по 1990-е годы) метаморфозы и ускорения постоянно глобализирующегося капитализма лишь медленно и частично навязывают себя социальной и индивидуальной жизни. Современность, вопреки распространенным представлениям, — это не столько мир, находящийся в радикально трансформированном состоянии, а скорее, как показали некоторые критики, гибридный и диссонирующий опыт периодической жизни в рамках модернизированных пространств и скоростей и одновременно обитания посреди развалин докапиталистических жизненных миров, социальных или природных. Картина Райта из Дерби — это одно из первых открытий свойственной модерну одновременности и смежности в конечном счете несовместимых систем. Фабричное производство, например, не упразднило в одночасье устоявшиеся суточные ритмы и социальные связи аграрной среды. Вместо этого был продолжительный период сосуществования, в течение которого сельская жизнь мало-помалу демонтировалась или подчинялась новым процессам. В период капиталистической модернизации можно обнаружить бесчисленные примеры долговечности старых форм, ценностей, методов и иерархий, пусть в изуродованном и ослабленном виде. Фредрик Джеймисон предполагает, что даже к началу XX века «лишь микроскопический процент социального и физического пространства Запада можно было считать полностью современным в отношении технологий или производства или в значительной степени буржуазным по своей классовой культуре. В большинстве европейских стран эта двойная тенденция не были завершена до конца Второй мировой войны»[23].

Хотя о степени проникновения модернизации в каждый отдельный момент времени можно спорить, периодизация Джеймисона напоминает нам, что XIX и значительная часть XX века были, по сути, мозаикой разрозненных пространств и времен, часть из которых оказались рационализированы и сформированы новыми институциональными и рыночными требованиями, в то время как во многих других упрямо сохранялись досовременные модели и допущения. Особенно важно, что в качестве исторического поворотного момента он условно берет 1945 год. На обыденном уровне для понимания специфики этого периода мы можем вспомнить, например, о том, что нацисты, разрабатывая свои ракеты «Фау-2», одновременно вынуждены были использовать в качестве основного военного транспорта 1,5 миллиона лошадей[24]. Вот и все штампы «механизированной войны» XX века. Что еще важнее, как показали авторы от Эрнеста Манделя до Томаса Пинчона, Вторая мировая война по своей разрушительной силе и глобальным последствиям привела к беспрецедентной гомогенизации, положившей конец устаревшим территориям, идентичностям и социальным тканям. Война создала, где это было возможно, чистый лист, который стал платформой для новейшей фазы глобализации капитализма; она явилась тем горнилом, в котором формировались новые парадигмы коммуникации, информации и контроля и укреплялись связи между научными исследованиями, транснациональными корпорациями и военной мощью.

Что касается полутора столетий, предшествовавших Второй мировой войне, то один из способов осмысления разрозненной ткани неполной или частичной модернизации предлагает теория дисциплинарных институтов Фуко. Как он отмечает, центральными проблемами, с которыми столкнулись постреволюционные государства и другие влиятельные группы в начале XIX века, были контроль и управление потенциально непокорными слоями населения, вырванными из досовременной среды и моделей труда. Возникает технология власти, которая вводит рассредоточенные методы регулирования поведения больших масс людей на заводах, в школах, тюрьмах, в современных армиях, а позже и в офисных помещениях разрастающейся бюрократии. Особенно во второй половине XIX — начале XX века, это были места, где люди были буквально заперты в течение продолжительных промежутков суток или нескольких дней недели (или гораздо дольше, в случае тюрем) и подвергались действию множества обязательных регламентов и процедур, а также места обучения, нормализации данных и накопления знаний о тех, кто был заключен или принят на работу.

Но несмотря на то что Фуко описывал дисциплинарные институты как «карцерный континуум», накрывающий общество в целом, одним из ключевых элементов рассматриваемого исторического периода было параллельное существование нерегулируемых, неорганизованных и неконтролируемых промежутков времени и мест пребывания. Проблематичное понятие «повседневность», каким бы неуловимым оно ни было, — ценная область реальности, всеобъемлющая характеристики изменчивой и нечеткой совокупности времени, способов поведения и мест пребывания, которые на деле составляли слои непредписанной жизни — жизни, по крайней мере частично отделенной от дисциплинарных императивов. Даже если придавать повседневности статус «большой длительности» (longue durée), представляя ее априорной основой всех человеческих обществ, тем не менее должно быть очевидно, что условия для ее возможности и бытия радикально трансформировались с ростом капитализма. Ее материальный фундамент претерпевает быстрые