24/7. Поздний капитализм и цели сна - Джонатан Крэри
Я не собираюсь поднимать здесь необъятную тему связи между наркотиками и медиа или проверять знакомую гипотезу о том, что всякие медиа — это наркотик, и наоборот. Скорее, я хочу подчеркнуть, что модели потребления, порождаемые текущими информационными и коммуникационными продуктами, присутствуют и на других расширяющихся глобальных рынках — к примеру, на тех, которые контролируются крупными фармацевтическими корпорациями. Здесь мы тоже находим сходное ускорение темпов внедрения новых и предположительно улучшенных продуктов. В то же время увеличивается количество физических или психологических состояний, для лечения которых разрабатываются новые лекарства и затем продвигаются в качестве эффективных и обязательных методов лечения. Как и в случае с цифровыми устройствами и услугами, здесь фабрикуются псевдопотребности или псевдонедостатки, для устранения которых новые товары оказываются ключевым решением. Вдобавок фармацевтическая промышленность в сотрудничестве с нейробиологией дает яркий пример финансиализации и экстернализации того, что некогда считалось «внутренней жизнью». За последние два десятилетия все больше и больше эмоциональных состояний объявлялись патологическими ради создания огромных новых рынков ненужных прежде продуктов. Изменчивые светотени человеческих аффектов и эмоций, которые лишь приблизительно передаются понятиями застенчивости, тревожности, разнообразных сексуальных желаний, невнимательности или печали, были необоснованно записаны в разряд медицинских расстройств, для лечения которых предназначены чрезвычайно прибыльные лекарства.
Одна из множества связей между использованием психотропных препаратов и средств коммуникации — параллельное производство в этих двух сферах различных форм социальной податливости. Но упор только на послушание и умиротворение обходит стороной фантазии свободы и предприимчивости, которые также лежат в основе рынков для этих категорий продуктов. Например, факт широкого употребления взрослыми людьми лекарств от синдрома дефицита внимания и гиперактивности часто объясняется надеждами на повышение производительности и конкурентоспособности на работе — и, что еще серьезней, зависимость от метамфетамина также часто связана с пагубными заблуждениями относительно собственной производительности и с завышенным самомнением. Всеобщая похожесть — один из неизбежных результатов глобального масштаба рассматриваемых рынков и их зависимости от последовательных или предсказуемых действий больших групп населения. Это достигается не путем создания одинаковых индивидов, как утверждали теоретики массового общества, а путем уменьшения или устранения различий, сужения диапазона форм поведения, которые могут эффективно или успешно функционировать в большинстве современных институциональных контекстов. Тем самым выше относительно низкого экономического порога, почти везде, где нормализовалось ускоренное потребление, процветает новая податливость, а не только в определенных профессиональных слоях, социальных или возрастных группах. Поль Валери отчасти предвидел это еще в 1920-х годах, когда понял, что технократическая цивилизация в конечном счете устранит любую неподходящую или несоизмеримую форму жизни в сферах своей деятельности[18]. Податливость предполагает гладкость, в отличие от идеи формовки, часто подразумеваемой под словом «конформизм». Отклонения сглаживаются или стираются, и создается то, что «не раздражает и не бодрит» (согласно Оксфордскому словарю английского языка). За последнее десятилетие это проявляется наиболее очевидно в исчезновении или приручении того, что когда-то представляло собой гораздо более широкий диапазон маркеров культурной маргинальности или статуса аутсайдера. Вездесущность среды 24/7 — одно из условий этого уплощения, но ее следует понимать не просто как однородное и неизменное время, а как отключение течения времени как такового и отбрасывание его прочь. Конечно, существуют дифференцированные темпоральности, но диапазон и глубина различий между ними уменьшаются, а беспрепятственная взаимозаменяемость между разными периодами времени становится нормальной практикой. Давно сложившиеся и привычные единицы продолжительности сохраняются (вроде «с девяти до пяти» или «с понедельника по пятницу»), но на них накладываются все практики индивидуального управления временем, которые стали возможными благодаря действующим в режиме 24/7 сетям и рынкам.
В прошлом повторяющийся труд в различных формах, несмотря на свою утомительность или деспотичность, не обязательно означал невозможность получить удовлетворение от собственного ограниченного мастерства или умелой работы с инструментами или механизмами. Как показали некоторые историки, современные системы труда не могли бы процветать без культивирования новых ценностей в контексте индустриализации, которые заменили бы те, что поддерживали ремесло или кустарный труд. В условиях крупной фабрики получать удовлетворение, глядя на некоторый конечный продукт своего труда, становилось все труднее. Вместо этого человека начали подталкивать к отождествлению себя с машинными процессами как таковыми. Часть культуры современности сформировалась вокруг разнообразных идей о том, что человек может получать удовлетворение от подражания внутренним ритмам, эффективности и динамизму механизации. Однако то, что в XIX и XX веках часто выступало амбивалентной или попросту символической компенсацией, ныне превратилось в более интенсивный набор как реальных, так и воображаемых способов удовлетворения. Из-за проницаемости границ времени работы и отдыха и даже полного смешения между этими сферами, навыки и жесты, которые раньше были ограничены рабочим местом, теперь тесно переплелись с самой тканью электронной жизни человека, включенного в ритм 24/7. Повсеместное распространение технологических интерфейсов неизбежно заставляет пользователей стремиться к повышению беглости и умения. Но мастерство, которое человек приобретает с каждым конкретным приложением или инструментом, по сути, усиливает гармонизацию с внутренней функциональной потребностью неуклонного сокращения времени любого обмена или операции. Устройства требуют проявлений видимой ловкости и ноу-хау, которые сами по себе приносят удовлетворение, а также могут произвести впечатление на других в качестве завидной способности эффективно или с пользой применять технологические ресурсы. Чувство личной изобретательности дает индивиду временную уверенность, что он обыгрывает систему, каким-то образом выходит вперед; но в конце концов происходит общее уравнивание всех пользователей до взаимозаменяемых объектов в рамках одного и того же массового изъятия времени и праксиса.
Индивидуальное привыкание к таким темпам имеет разрушительные социальные и экологические последствия и приводит к коллективной нормализации непрерывного процесса замещения и отбрасывания. Поскольку утрата возникает постоянно, атрофированная память перестает воспринимать ее как таковую. Фундаментальная структура процесса создания первичного нарратива собственной жизни меняется. Вместо шаблонной последовательности мест и событий, связанных с семьей, работой и отношениями с людьми, основной нитью жизненного повествования становятся электронные объекты и медиауслуги, с помощью которых отфильтрован, записан или сконструирован весь опыт. По мере того как возможность всю жизнь работать на одном и том же месте исчезает, единственное неизменное занятие, доступное для большинства,
