Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
«есть сущий (в идеальной возможности) носитель свойств, качеств, существенных, атрибутивных, модальных, поскольку он берется отвлеченно от словесного своего обличия, от словесного знака его идеального достоинства»,
он
«извлекается из-под словесно-номинальной оболочки, но не отдирается от нее».
Сфера предмета, т.е., по сути дела, сердцевины, стержня сознания, есть для Шпета «сфера чистых мыслительных форм, сфера формально-мыслимого». Естественно, что сфера таких «чистых форм» должна быть необходимым образом свободна от всего чувственного, в противном случае, пишет Шпет, мы вынуждены «допустить, что и мыслим мы чувственно»[727], а это для него как последовательного и бескомпромиссного рационалиста было невозможно. Чувственность выступает для Шпета только как «трамплин», отталкиваясь от которого сознание поднимается к подлинно человеческим формам.
Здесь можно заметить, что при такой трактовке из структуры сознания полностью выпадают довербальные и невербальные формы мышления, происходит очень жесткое разделение чувственного и вербально-логического. Последнее лишается своего основания. Однако в шпетовской трактовке сознания все обстоит не так. Подлинная основа сознания в его понимании – это логические формы. Они, отмечает он,
«потому и суть „внутренние формы“, что... прямо не запечатлеваются в наших высказываниях никаким внешним знаком».
Постигаются же они исключительно «умственным» путем, т.е. с помощью интеллектуальной интуиции.
«Если бы мы, – продолжает философ, – представили себе такой язык, который их прямо отмечал бы каким-нибудь внешним символом, мы очень усложнили бы живую речь, хотя, разумеется, для каждого данного высказывания последней мы могли бы найти такое символическое выражение, которое отмечало бы и его чисто логическую структуру»[728].
Итак, логическая «внутренняя» форма мысли не совпадает с внешне-речевым ее выражением. И не просто не совпадает! Их отношения в трактовке Шпета много сложнее и, как нам представляется, не всегда последовательно логичны.
С одной стороны, тут действуют, как мы уже отмечали и как подчеркивает сам Шпет, отношения содержания и формы. Содержание и форма – что может быть банальнее? Эта банальность, иронично отмечает Шпет, лишена «аромата и свежей прелести здоровой, захватывающей глупости»[729]. Но, с другой стороны, эти отношения вовсе не так уж и просты. Сам логический акт полагания, особо подчеркивает философ, конструирует формы смысла. Но он пуст для того, «кто не видит, что установляемое, формируемое им есть единство многообразия, а не голая единица». Сам акт понимания-конципирования является, по Шпету, не только фиксированием логической точки, «но и сознанием ее текучей, динамической полноты». Любой акт конципирующего и одновременно разумного понимания – это, по образному выражению философа, «момент на траектории движения мысли, слова и вместе ключ, из которого бьет мыслью и смыслом»[730]. Но этот «ключ» оказывается «как бы заключенным в оболочку концепции, формально-логического установления», и тот, кто видит только оболочку, тот, считает Шпет, «конципирует не понимая, для того мысль и как функция разума есть рассудочное стеснение, тот, в самом деле, рассуждает, но не понимает»[731].
Таким образом, оказывается, что логические формы сознания представляют собой отношения между идеальным смыслом и эмпирической языковой формой слова. Последняя наряду с отмеченными выше фонетическими и морфологическими «оболочками» включает также и то, что Шпет называет «эстетическими моментами». Под ними он понимает «такие моменты в предметно-данной и творческой структуре, которые связаны с эстетическим переживанием (опытом)»[732]. Весьма проницательно Шпет отмечает, что не эстетическими в строгом смысле остаются только моменты, не вызывающие ни положительной, ни отрицательной эстетической реакции. Более того, рассматривая гипотетическую возможность «чистого предмета», т.е. такой формы, «в которую может быть внесено любое указанное определением содержание», Шпет в соответствии со своей феноменологической установкой полагает, что данность предмета в этой ситуации «аналитически первее данности смысла, как „подразумевание“, „имение в виду“ предмета первее понимания его содержания»[733]. Разумеется, каждый предмет дан нам в единстве его формы и содержания, смысла. Тем не менее феноменологические процедуры движения к «самим вещам» в данном случае вполне обнаруживают свою эвристичность. Следующее рассуждение Шпета это подтверждает. Предмет, пишет он, дается прежде всего как некоторая задача, следовательно, то, что заключают в себе конститутивные формы содержания, еще должно быть найдено. Формы же эти раскрываются в процессе нашего ознакомления с предметом, и первый момент встречи с ним есть привлечение к нему нашего внимания, интереса. Только в этот момент, подчеркивает Шпет, предмет чист, не связан – для нашего сознания – логическим цепями, представляется нам «сам по себе». И наоборот,
«чтобы получить его чистую заданность, надо в абстракции снять с него формы и одежки словесные»[734].
Но такого рода «совлечение», уверен Шпет, практически невозможно. Точнее, оно было бы возможно, если бы существовало сознание и мышление «без слов». А поскольку этого быть не может, то не только наименование («вложение» значения в «чистую предметность»), но и элементарное указание, где простая фонация, заменяющая направление указательного пальца, «уже вносит в установление предмета колебательность и неопределенность»[735], так или иначе выделяет и осмысляет предмет. Однако в данном случае у Шпета речь идет не просто о выделении предмета и его «конципировании» с помощью слова, но об особом уровне работы сознания – эстетическом – и его отражении в поверхностной структуре речемыслительного процесса. В результате вмешательства эстетических моментов то, что было до сих пор
«объективной структурой „слова“, оказывается окутанным, „как атмосферою земля“, неким „субъективно-персональным, биографическим, авторским дыханием“»[736].
В эту «атмосферу» входят, по Шпету, как те эстетические моменты, которые сообщаются слову при его использовании в актерской речи, так и те, которые возникают при его использовании и восприятии в составе произведения художественной литературы. В этой связи перед Шпетом встает проблема понимания сознания автора, как оно дано через «эстетические знаки», через «авторское слово». Позиция Шпета в этом вопросе очень интересна и необычна, но вместе с тем весьма характерна для его методологии. Личность и сознание автора он предлагает рассматривать как «аналогон слова». А именно: личность, как и слово, «имеет свои чувственные, оптические, логические и поэтические формы». Для того, чтобы получить возможность эстетического восприятия личности, нужно, считает Шпет, освободиться от своих реакций
