Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Нет ли здесь противоречия с потебнианской теорией первичной мотивированности словесного знака? Абсолютно никакого! Просто он рассматривает разные ступени знаковости. Сначала, при «рождении» слова, оно мотивировано, и эта мотивация, закрепленная во внутренней форме слова, продолжает играть определенную роль в сознании, особенно тогда, когда слово используется в поэзии. Затем, по мере своего совершенствования, сознание может пренебречь чувственной опорой и слово превращается в произвольный, арбитарный знак. Однако в любом случае оно сохраняет связь с чувственным образом, содержит его как бы в сжатом, «сгущенном», как он выражается виде и поэтому всегда служит средством апперципирования того содержания, которое связано с речью: нам нет необходимости разворачивать образы, потенциально связанные со словами, в целостные картины, когда мы воспринимаем речь, но в принципе это возможно. Потебня даже полагает, как и многие после него и независимо от него, что образ, содержащийся во внутренней форме слова, «иначе направляет мысль»[673]. Тем не менее он прекрасно понимает, что на определенной ступени развития мышления образность может вступать в противоречие с потребностью в быстроте и абстрактности мышления.
Потебня отмечает, что в тех случаях, которые требуют
«немедленного соображения и действия, например при неожиданном вопросе, когда многое зависит от того, каков будет наш ответ, человек до ответа в одно почти неделимое мгновение может без слов передумать весьма многое»[674].
Здесь Потебня предвосхищает раздумья многих философов, лингвистов, психолингвистов, также задававшихся вопросом, с помощью каких семиотических средств осуществляется мышление в тех ситуациях, когда невозможно допустить наличие предварительного или актуального внутреннего мышления и (или) проговаривания. В современной науке предполагается, и это мнение подтверждается эмпирическими данными, что в таких случаях мышление осуществляется с помощью особого рода семиотических средств, получивших различные названия – «язык мысли», «предметно-схемный код», «универсальный предметный код», «язык пространственно-временных гештальтов» и т.п. Разумеется, в конце XIX века подобные представления еще не были выработаны, поэтому Потебня говорит о «бессловесном мышлении», «мышлении без слов».
Признавая мышление такого рода, Потебня тем не менее уверен, что «крайняя бедность сознания до слов не подлежит сомнению»[675]. На чем же он основывает свою уверенность? В трактовке Потебни роль слова в работе сознания выступает в следующих трех ипостасях. О первой мы уже говорили – это выделение и закрепление с помощью слова чувственного образа. С этим свойством языка связана дискурсивность вербализованного сознания. Потебня совершенно верно отмечает, что приобретение сознанием дискурсивной формы благодаря языку представляет собой переход в новое качество. Дискурсивность, дробность мышления, обеспечиваемая, как правильно считает Потебня, формой языка, создает для сознания
«тот стройный мир, за пределы которого, раз вступивши в них, уже не выходим...».
Здесь Потебня весьма проницательно обращает внимание на диалектику вербализованного и не вербализованного в сознании: невозможно примирить, пишет он, «полную наглядность и непосредственность чувственных восприятий с совершенною одновременностью и отличностью мысли»[676]. Предвосхищая столь распространенные в XX веке рассуждения о «вреде» языка либо его недостаточности для адекватного выражения содержаний сознания, Потебня прямо говорит, что абсолютное соединение преимуществ дискурсивности языка с полнотой наглядного образа – такого рода «божественное совершенство мысли» – невозможно. Тонкий наблюдатель над речемыслительными процессами, Потебня отмечает, что вербальная мысль, совершаясь «здесь и теперь», не может прямо соотнестись с чувственными образами. Особенно это, замечает он, относится к тем случаям, когда предметом наблюдения становится наше собственное сознание: «замеченное нами за собой» и в той или иной степени вербализованное «принадлежит прошедшему», «сознание чувства, следовательно, мысль не есть это чувство»[677]. Таким образом, актуальная мысль – в ее вербализованной или «бессловесной» форме – и самосознание, рефлексия не совпадают во времени и по содержанию. Совокупность вербализованных содержаний, пишет Потебня, образует фон, «связанный со всем моим прошедшим», которое апперципирует все, что мы воспринимаем. Так же и наша речь, будучи, с одной стороны, направлена на выражение некоторого содержания, которое мы хотим сообщить собеседнику, всегда включает в себя момент рефлексии. В этой связи Потебня весьма проницательно отмечает, что рефлексия над текущим содержанием речи относится не к «чистому я и не ко всему содержанию эмпирического я», но к некоторой инстанции в сознании, контролирующей протекание данного сознательного акта. Потебня указывает здесь на определенную противоположность объективного и субъективного, которую он, вслед за Гумбольдтом, видит уже «при самом рождении слова». Если воспользоваться более точной терминологией, то речь должна идти об уровнях субъективности в их многоразличном отношении к языку и речи.
С проблемой уровней субъективности связан у Потебни и третий аспект проблемы «язык и сознание». Размышляя над участием языка в работе мышления и сознания, Потебня отмечает, что многие композиторы могут писать музыку, не играя и не напевая, а некоторые игроки в шахматы играют не глядя на доску. Однако, считает Потебня, кроме «особенной способности к тому и другому» нужно предположить, что первоначально эти виды деятельности осуществлялись с опорой на внешний предмет:
«чтобы играть в шахматы, нужно иметь перед собой доску, и чтобы сочинить музыкальный мотив, нужно напевать его».
Аналогичным образом, рассуждает далее Потебня, для
«сознательной деятельности мысли нужно иметь перед собой эту мысль как внешний предмет, другими словами – объективировать ее, и тем более это нужно, чем слабее мыслительная сила или, что то же, чем сложнее сама работа мысли»[678].
Таким образом, мы видим, что в трактовке Потебни объективация мысли с помощью некоего внешнего предмета, служащего на первых порах заменителем предмета, представляемого и мыслимого, есть генетически необходимая ступень формирования сознания. Отсюда вывод:
«чем первобытнее человек, тем менее возможно для него беззвучное мышление».
Однако и в тех случаях, когда мы – часто незаметно для самих себя – все же, как выражается Потебня, стараемся «уловить себя, остановить бессознательное течение нашей мысли», мы, по его мнению, «говорим, хотя и беззвучно»[679].
Здесь Потебня подходит к весьма важной проблеме, которую он так и не смог решить и которая, следует признать, не решена и современной наукой. А именно: фиксируя роль слова в качестве средства объективации содержаний сознания, Потебня задается вопросом, как соотносится объективация и выражение мысли, объективация и ее порождение. Ведь если бы мысль «уже раз была готова, то зачем ее объективировать», отмечает Потебня[680]. Он считает, что мысль не существует в готовом виде до слова, напротив, роль слова нужно понимать как единство преобразования и создания. Здесь как раз и становится особенно ясной ограниченность
