Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
«общий язык, применимый к любому конкретному языку или знаку, а значит применимый и к языку науки, и к особым знакам, которые в науке используются»[613].
В работах 30 – 40-х годов Моррис уделяет большое внимание «оправданию семиотики», т.е. обоснованию необходимости глубоко разработанного учения о знаках как для «унификации науки», целью которой должно являться освобождение человека «от сплетенной им паутины слов», очищение, упрощение, упорядочивание языка науки, так и для более глубокого понимания поведения и сознания человека[614]. Следовательно, семиотическая теория, создаваемая для этих целей, должна обладать широкими объяснительными возможностями. В действительности же, как мы покажем ниже, дело обстоит несколько иначе.
Следует сказать, что модель семиозиса, разработанная Моррисом, в принципе может быть использована и для тех целей, которые он обозначил еще в своих работах 30-х годов. Однако, как нам представляется, она в большей степени пригодна для анализа семиотических механизмов сознания.
Прежде всего отметим, что следуя Пирсу, Моррис, в отличие, например, от Соссюра, не ставит в центр своей семиотики естественный (или национальный) язык. Подобно Пирсу, он четко осознает, что в принципе любой предмет, будучи включен в определенные отношения, может выступать как знак:
«Семиотика, – пишет он, – изучает не какой-то особый род объектов, а обычные объекты в той (и только в той) мере, в которой они участвуют в семиозисе»[615].
Сам семиозис, или «процесс, в котором нечто функционирует как знак», имеет, по Моррису, следующие компоненты:
1) то, что выступает как знак, – знаковое средство или знаконоситель (sign vehicle),
2) то, к чему относится или на что указывает знак, – десигнат и
3) воздействие (effect), в силу которого соответствующая вещь оказывается для интерпретатора знаком.
Этот компонент Моррис называет интерпретантой, добавляя в качестве четвертого компонента интерпретатора[616]. Компоненты семиозиса, как совершенно верно отмечает Моррис, эксплицируют факторы, остающиеся необозначенными в классическом определении знака, согласно которому он «указывает на что-то для кого-то». Свойства знака, десигната, интерпретатора, интерпретанты, подчеркивает Моррис, это свойства реляционные, которые приобретаются объектами, если они участвуют в функциональном процессе семиозиса. Как следствие возможен потенциальный континуум, в котором по отношению к каждому объекту или ситуации могут быть выражены все степени семиозиса[617].
Как же следует понимать это весьма перспективное утверждение о семиотическом континууме? В принципе здесь возможно несколько толкований. Например (мы уже пытались эксплицировать это в параграфе о Пирсе), некоторый объект, включаясь в семиозис, может функционировать как индекс, как иконический либо символический знак. Возможен семиотический континуум иного рода – построение определенной градации выраженности составляющих семиозиса в зависимости, например, от степени организации той живой системы, которая использует эти знаки[618]. Последний вариант не чужд Моррису, указывавшему, что реагирование на предметы посредством знаков в биологическом отношении есть продолжение той же линии развития, которая привела в органическом мире к преобладанию дистантных органов чувств над контактными:
«Этот процесс осмысления все более отдаленного окружения находит свое прямое продолжение в комплексных механизмах семиозиса, которые возможны с помощью языка, нет необходимости, чтобы объекты, которые таким образом так или иначе учитываются, были даны для непосредственного восприятия»[619].
Думается, что момент непосредственности и прямоты продолжения тех информационных процессов, которые берут свое начало в дистантной рецепции в знаках национального языка, значительно преувеличивается Моррисом в силу его общей бихевиористической ориентации. Тем не менее идея семиотического континуума остается, на наш взгляд, весьма эвристичной.
Существенно отметить, что говоря о бихевиористском понимании семиотических явлений и считая анализ этих последних в «терминах поведения» предпочтительным, т.к. «поведение» может быть описано более точно, чем «сознание» и «мышление»[620], Моррис в процессе построения семиотической теории постоянно вынужден обращаться к «менталистской» терминологии. Особенно наглядно это проявляется в следующих трех разделах его семиотического учения: в трактовке измерений семиозиса, в типологии значений в связи с типологией видов деятельности и в его рассуждениях о роли знаков в познании и регуляции социальной жизни. Рассмотрим эти моменты по порядку.
Моррисовская трактовка измерений семиозиса получила широкую известность, и поэтому мы остановимся на ней кратко. Под измерениями семиозиса Моррис понимает три типа бинарных отношений, которые в принципе можно абстрагировать от тернарного отношения семиозиса (знаковое средство, или материал знака, десигнат, интерпретатор). Отношение знаков к их объектам (как реально существующим сингулярным вещам – денотатам, так и к мыслимым классам объектов – десигнатам) – это семантика. Прагматика изучает отношение знаков к интерпретаторам, а синтактика – отношение знаков друг к другу.
Важной заслугой Морриса является обоснование им идеи о переплетении и тесном взаимодействии этих трех измерений семиозиса, а также о том, что в границах каждого измерения существуют, в свою очередь, градации, степени выраженности соответствующего типа значения. Так, Моррис совершенно верно отмечает, что высокий уровень развития семантики в некоторой знаковой системе предполагает относительно высокоразвитую синтактику. Хотя, считает Моррис, синтактика и семантика, как в отдельности, так и вместе, характеризуются сравнительно большой степенью автономности, тем не менее вполне очевидно, что возможность рассуждать об отношении знаков друг к другу предполагает достаточно высокий уровень способности соотносить знаки с предметами вне нашего сознания.
Интересный поворот в исследовании сознания и его знаковых средств открывается в связи с моррисовской трактовкой прагматики. Прагматические правила, считает Моррис, описывают или конструируют те условия, при которых знаковое средство является для интерпретатора знаком. Соответственно могут мыслиться ряд степеней реализации знаковости. Эта линия рассуждения намечена и у Морриса. Так, он говорит о том, что благодаря знакам человек способен действовать с учетом последствий своих действий для себя и других («опосредованное учитывание»), в известной степени контролировать свое поведение, представлять себе вероятные последствия своих действий – как предметно-практических, так и действий, осуществляемых посредством производства языковых знаков. На более высоком уровне семиозиса, отмечает Моррис, имеет место следующее. Знаки, произведенные или употребленные некоторыми субъектами, могут рассматриваться не только с точки зрения того содержания, которое они непосредственно выражают, но и, так сказать, с точки зрения диагностических целей. Иными словами, интерпретируя эти знаки, мы тем самым приобретаем сведения не только и не столько о том, что в них непосредственно сообщается, сколько о личности и сознании субъекта коммуникации. Моррис совершенно верно говорит, что определенный толчок к такому пониманию семиотики сознания («дискриптивной прагматики», в его терминах) дала практика психоанализа: врача-психоаналитика сны интересуют прежде всего как источник информации о личности и состоянии сознания его пациента, тогда как истинность или ложность (поскольку такие характеристики вообще приложимы к данному предмету) сновидений интересует его в малой степени. В этой
