Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Вполне очевидно, что понимание сравнения («как пристальное дуло»), как, впрочем, и всей описываемой в данной строфе ситуации, предполагает не только актуализацию некоторых образов-представлений, но и определенное вчувствование в то состояние измененного сознания, которое здесь дано, своего рода достраивание ситуации с опорой на элементарные чувственные образы-маркеры («стул», «часы»). Поэтический эффект, которого добивается автор и который, видимо, возникает у большинства читателей, – восприятие циферблата часов с нанесенной на нем фосфоресцирующей краской-маркировкой как дула пистолета. В одной из последующих строф дается образ, углубляющий предыдущий:
«Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров».
В данном случае сознание читателя или слушателя должно не просто быть в состоянии строить некоторые умственные (внутренние иконические) знаки, но уметь использовать эти образы для понимания метафор («тиканье часов» касается «сознанья», «покров» – «изгнанья»). В заключительной строфе образы, выстраиваемые поэтом, как бы «опускаются», «конкретизируются», но на самом деле они, если внимательно приглядеться, образуют новый образ-троп:
«Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг».
Иконический образ, вызываемый двумя последними строчками стиха, являет собой некий глобальный образ метонимического типа, символизирующий душевное состояние пишущего и находящий, по крайней мере отчасти, отзвук в состоянии читающего.
Приведенные нами примеры показывают, как нам представляется, что «знак» сам по себе, вне использующего его сознания не является ни индексом, ни иконой, ни символом. Все эти качества придаются ему именно сознанием человека, вне которого они не имеют смысла. В зависимости от условий деятельности, в которую включен семиозис, тот или иной знак или последовательность знаков может интерпретироваться и осмысляться с различной степенью глубины. При этом – по крайней мере потенциально – существует возможность бесконечной интерпретации каждого знака, выявления в его содержании новых и новых уровней значения. Общая схема движения, по нашим представлениям, выглядит так: от признаков-индексов, с помощью которых воспринимается подавляющее большинство информации об окружающем мире (и в этом смысле сознание носит признаковый характер), к иконическим знакам и от них к условным знакам и знаковым системам, способным функционировать на уровне того, что у Пирса дано как третья трихотомия знаков – термы, пропозиции и аргументы. То, что в образе более или менее целостно, эмоционально окрашено, наглядно и тем самым подчинено принципу гештальта и поэтому непосредственно убедительно, эвристично для мышления, на следующей ступени осмысления может быть описано с помощью терминов и пропозиций, осмыслено с помощью аргументов и умозаключений. Таким образом, дана возможность метаязыка и метауровня семиозиса. Одновременно все эти «чисто знаковые» построения, как об этом догадывался Пирс, не имеют ценности, если они не могут быть интерпретированы с помощью образных структур сознания. Видимо, в этом рациональный смысл пирсовских утверждений о том, что каждая мысль есть знак. Если несколько осовременить Пирса в этом отношении, то можно прочитать его суждения так: всякая высказанная, сформулированная вербально либо с помощью иных условных знаков мысль предполагает наличие в сознании интерпретаторов образных структур, обладающих достаточной степенью интерсубъективности. Интерсубъективность этих образов должна быть такова, чтобы моменты условности, знаковости в этих случаях были ниже некоторого порога, за которым наступает рассогласование коммуникации и совместного мышления общающихся. «Всякий символ о символе», т.е. всякий условный знак, предполагает возможность описания его значения с помощью других символов – тут Пирс абсолютно прав. Но это описание должно покоиться на прочном основании, самым базовым элементом которого выступает общность иконических элементов сознания, над ней надстраиваются правила построения и связывания условных знаков.
Пирс стремился к тому, чтобы связать члены второй трихотомии в некоторое подобие целостного отношения, и указывал, что знак-символ в известной степени включает в себя и индексы, и иконы. Но он не обратил внимания на то, что при несомненной общности всех типов семиозиса и определенной его непрерывности существует и загадка гетерогенности семиотических феноменов: символ невозможно генетически вывести не из иконы, не тем более из индекса.
Таким образом, мы видим, что классический прагматизм в лице Пирса вплотную подошел к идее знакового опосредования сознания в целом и отдельных его проявлений (мышления и представления). Однако пирсовская семиотика, конципированная и построенная как логика, из которой само сознание («психологизм!») последовательно элиминировалось, не смогла стать адекватным инструментом анализа сознания. Это обстоятельство достаточно ясно было осознано последователем Пирса Ч.В. Моррисом, сделавшим радикальную попытку использовать достижения семиотики для исследования сознания и поведения.
§ 2. Ч.В. Моррис: знак, сознание и поведение
Хотя Ч.В. Морриса принято относить к представителям позднего прагматизма, именно та часть его научного и философского творчества, которая получила наибольший резонанс, теснее всего связана с творчеством Пирса – прежде всего с его семиотическими идеями, но также и обшей установкой на понимание семиозиса в контексте деятельности. Вместе с тем, как и Пирсу, а также младшим прагматистам (Джемс, Дьюи, Мид), Моррису свойственна субъективистская трактовка деятельности, которая у него никогда не поднимается до понимания деятельности человека в Мире, опосредованной множеством социальных, коммуникативных и практических отношений.
Тем не менее важно подчеркнуть, что Моррис вполне эксплицитно стремится к тому, чтобы изучение знаковых систем было включено в генетический контекст, чтобы создаваемый им формальный аппарат семиотики мог быть использован для исследования коммуникации, а тем самым и психики живых существ, стоящих на разных ступенях лестницы разума.
Критики Ч.В. Морриса часто обращают внимание на его бихевиористскую терминологию. Однако нельзя не видеть, что бихевиоризм имел эвристическое значение в контексте развития не только психологии, но и философии 20 – 40-х годов, хотя бы как антитеза безграничному ментализму феноменологии и ряда других направлений. Он заострил внимание на сходстве ряда механизмов поведения человека и животных, что на определенном этапе было эвристическим приемом.
Эта эвристичность, по нашему мнению, достаточно ясно проявилась в том проекте развития семиотики, который осуществил Моррис. Ориентация на исследование семиозиса in terms of behavior дает Моррису возможность не только видеть семиотические явления в живой природе, но также включать в анализ семиотических явлений деятельностно-ценностное измерение. Разумеется, существует определенное противоречие между бихевиористской ориентацией Морриса и его более глобальными методологическими установками. Речь идет о следующем: семиотика понимается и развивается Моррисом как «полноправная наука, изучающая вещи и свойства вещей в их функции служить знаками», но одновременно и как «инструмент всех наук, поскольку любая наука использует знаки и выражает свои результаты с помощью знаков». Поэтому семиотика призвана создавать
