О положении вещей. Малая философия дизайна - Вилем Флюссер
На этом месте следует признаться, что побудило нас к написанию этого текста: если бросить взгляд на ситуацию в постиндустриальном обществе, медленное, но верное исчезновение колес производит сильное впечатление. В электронных аппаратах они уже не выполняют своей функции. Желающий продвинуться вперед делает уже ставку не на колеса, а на крылья, а если когда-нибудь механику перегонит биотехнология, то у машин будут уже не колеса, а пальцы, ноги и половые органы. Возможно, сейчас колесо как раз находится в процессе превращения в круг, а значит – в одну из множества однотипных кривых. Прежде чем подобная деградация колеса примет истинный размах, нам кажется необходимым попробовать в последний момент успеть считать глубину и непостижимость колеса с изображения свастики, несмотря на превращение данного символа в китч.
Изображение – это знак, указывающий на означаемое; так, свастика указывает на солнце. Это – раскаленный диск, вращающийся вокруг земли. Однако мы видим лишь верхнюю полуокружность этой орбиты – от восхода до заката; нижняя же полуорбита представляет собой тайну, тьму. Это вечное, всегда повторяющее каждую свою фазу вращение чуждо всякой органичности. В царстве живых не существует колес; в нем катятся только камни и стволы поваленных деревьев. Жизнь же представляет собой процесс: ею описывается отрезок времени от рождения до смерти, она – это становление на пути к исчезновению. Но солнечное колесо противопоставляет себя не только жизни, но и смерти: на его орбите закат таинственным образом вновь переходит в рассвет. Оно преодолевает и жизнь, и смерть, и под этим колесом виден весь мир, ведь только оно делает его видимым. И когда он становится видимым, выглядит он следующим образом: мир представляет собой сцену, в которой люди и вещи вступают в определенные отношения, т. е. меняют свое положение по отношению друг к другу. Солнечное колесо – круговорот времени – всё и вся возвращает на назначенное место. Любое движение – это преступление, совершаемое вещами и людьми по отношению друг к другу и к вечному круговороту порядка – время же вершит свой круговорот для того, чтобы вина была искуплена, а люди и вещи вновь помещены на отведенные им места. При этом нет существенной разницы между людьми и вещами: и теми и другими движет желание нарушить порядок, и что те, что другие со временем временем же будут наказаны за свой проступок. Всё на Земле, что движется, движимо неким мотивом, вдохновлено чем-то. Время же – это и судья, и палач: оно кружит по миру, ставит всё на свои места и колесует преступников. В этой атмосфере преступления и наказания, вечного возвращения, то есть под знаком солнечного колеса, человечество влачило бо́льшую часть своего земного существования.
Но всегда были те, кто пытался восстать против вращающегося колеса судьбы. Этим им удалось лишь спровоцировать судьбу на то, чтобы обходиться с ними еще хуже. Именно потому что Эдип совершенно не хотел спать со своей матерью, ему пришлось это сделать – и пришлось ослепить себя. У греков это называлось героизмом. Досократики хотели перегнать колесо, выйдя за его пределы, в трансцендентность. Они считали, что колесу, чтобы вращаться, необходим был внешний повод, двигатель. Это понятие о стоящем за временем недвижимом двигателе, беспричинной причине, разработанное впоследствии Аристотелем, стало неотделимо от западного представления о Боге.
Однако в Месопотамии, задолго до досократиков, сложилось совершенно иное понимание героизма. Попробуем представить себя на месте шумерского жреца. Взойдя на холм, он пытался постичь круговорот мироздания. Перед его глазами представали рождение, смерть и возрождение, преступление и наказание, день и ночь, зима и лето, война и мир, года сытые и голодные, он видел, как циклически переходят эти фазы одна в другую. Опираясь на эти циклы и эпициклы, он мог прочесть будущее – к примеру, с помощью астрологии: не для того, чтобы предотвратить его, но чтобы предсказать. И внезапно ему приходит в голову неслыханная идея: построить колесо, которое вращалось бы в противоположную колесу судьбы сторону. Колесо, которое могло бы обратить воды вспять, если установить его в Евфрат – могло бы погнать воду не в море, а в каналы. С нашей нынешней точки зрения это – техническая идея. Но с позиций того времени это был невообразимый прорыв. Изобретение колеса позволило вырваться из магического круга судьбы, существовавшего в доисторическое время, и дало начало новому – историческому – периоду. Если что и заслуживает названия «катастрофа», то это – изобретение водяного колеса.
Охватывающий нас философский экстаз не должен мешать нам проследить дальнейшую эволюцию колеса, то есть обратить свой взгляд на телегу, запряженную ослом, на которой на мельницу везут зерно. Эта сцена носит совершенно иной характер, нежели та, в которой нам являлся героический изобретатель-жрец. Она датируется серединой исторического периода и более близка к индустриальной революции, чем к эпохе мифов. Понятие ездового колеса, того самого колеса телеги, в полной мере обязано своим возникновением историческому сознанию и может появиться только там, где люди живут исторически.
А возникнуть оно может следующим образом: берется водное колесо, снимается со своего места и толкается вперед. Вообще оно должно было бы катиться бесконечно длительное время, чтобы преодолеть бесконечной протяженности пространство, именуемое «историей», бесконечно долгое, бесконечно продолжительное качение. При этом выясняется, что всё не так, – что нужен мотор, нужен осел, который будет сообщать колесу всё новое и новое ускорение, чтобы то не переставало катиться. Как можно объяснить то, что велосипед, работающий на ездовых колесах, должен бы стать мопедом, но не может стать автомобилем, perpetuum mobile, вечным двигателем? Одним только примером велосипеда объяснить это невозможно. Колесо – это круг, и потому всегда касается колеи, по которой он катится, лишь одной своей точкой. Поскольку точка имеет нулевое измерение – по сути, она – ничто, – то колесо совершенно не соприкасается с действительностью, по которой пролегает его путь, и потому никак не должно испытывать на себе ее влияние. Но при этом оно всё равно соприкасается с коварной мерзостью мира, и его приходится тащить ослам, чтобы поддерживать в катящемся состоянии.
Следует обратить внимание, насколько мы, углубившись в тему колеса ездового, отдалились в рассмотрении нашего вопроса от темы мистического солнечного колеса. Основополагающее различие между миром мифа и нашим миром в следующем: в мифологическом пространстве движение не может быть немотивированным. Если там что-то и движется, то потому, что этому движению есть основание и
