Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Вследствие своей активности сознание способно к так называемой «феноменологической редукции»[205], под которой Гуссерль понимал радикальное очищение сознания от «естественной установки». При этом основной смысл процедуры «заключения в скобки» всех суждений о мире для Гуссерля состоит в том, чтобы последовательно выделить сознание как чистую субъективность в качестве единственного объекта анализа. Вместе с тем возможно и иное «прочтение» этой процедуры. Если отвлечься от тех целей, которые перед собой ставил Гуссерль и которые нас в данном случае не должны интересовать, то очевидно, что прием «выключения» каких-либо содержаний или механизмов сознания, будь это суждения, восприятия, представления и т.д., предполагает, как верно отмечает А.Ф. Бегиашвили, наличие в самом сознании определенных уровней, различающихся по степени их реализации и актуализации. Некоторое содержание присутствует в настоящий момент в сознании, «оно все еще переживается», как говорит Гуссерль, но оно как бы отодвинуто на второй план, сознание не занимается им, оно не включается в систему отношений, существующих между остальными моментами, частями содержания сознания[206]. В этой процедуре или, если угодно, способности сознания, можно видеть две стороны. Одна из них – это представление о разных уровнях, или степенях, актуализации содержания сознания, способности сосредоточения напряженного внимания на объекте, постепенном освобождении воспринимающего сознания от предшествующих впечатлений. Результатом в данном случае, по мысли Гуссерля и его последователей, должно быть восприятие предмета как такового («феномена»), а также простота и очевидность акта восприятия как залог ее истинности. Тогда восприятие и осознание объекта восприятия происходит нерефлексивно, на бытийном уровне функционирования сознания.
Понимание осознания как проникновения к значению и смыслу через непосредственное «вживание», «вчувствование» в воспринимаемое оказало значительное влияние как на философию (в частности, на хайдеггеровскую трактовку существования как понимания), так и на искусствоведение и художественную практику. Вот как, например, характеризуется воздействие документального фильма Йориса Ивенса «Дождь» на зрителя:
«Его содержание составляет чистое чередование предметных форм – мостовых, сточных решеток, тротуаров, цоколей домов, вспененных ливнем луж, раскрытых зонтов. Текста в фильме нет, раздвоение на вещь и смысл полностью отсутствует, изображение ни на что не намекает, ничего не напоминает и не символизирует, а воспринимается сознанием „как есть“. Но в той мере, в какой первичные клетки этого сознания в глубине своей несут образы истории, оно улавливает в немых вещах их внятный голос, их сотканный из ничего поэтический рассказ о европейском городе, о европейской жизни между двумя мировыми войнами»[207].
Характеризуя одну сцену из фильма М. Антониони «Затмение», Г.С. Кнабе пишет, что она
«органически входит в поэтику фильма и производит сильное впечатление, хотя отдать себе отчет в ее содержании и даже вообще в ее природе почти невозможно. Это чисто гуссерлевское восприятие вещи. Она не распадается на функции и знак, на реальность и символ, за ней вообще ничего не стоит, отличного он нее самой. Просто она есть как таковая, и есть простая приостановка восприятия в потоке сознания, тоже равная самой себе и ничем не осложненная, никакой рефлексией»[208] (курсив мой. – А.П.).
Положим, Гуссерль несколько иначе понимал соотношение знаковых и фигуративных аспектов в потоке сознания, но в целом смысл феноменологического видения вещей, та картина, которая и должна получиться в сознании в результате феноменологической редукции, обрисована правильно.
В этой связи и возникает тот второй момент, о котором мы говорили выше. Для того, чтобы подняться на ступень арефлексивного, «очищенного» сознания, мы, по всей вероятности, должны начать эту процедуру на ступени рассудочной логики. Для того, чтобы «отодвинуть» некоторое содержание сознания, «отстроиться» от него, нужно, очевидно, понимать необходимость этого. Ведь не само по себе сознание производит это, но личность, наделенная сознанием и знанием. Именно личность как носительница сознания и выключает из игры
«часть содержания сознания, неаннулируемую часть, которая все еще переживается, но которая просто не применяется, не актуализируется»[209].
Идеи о многослойности и многоуровневости сознания и связанная с ними способность к интенциональному сосредоточению на одних содержаниях сознания и выключению других принадлежат, несомненно, к достижениям феноменологической философии и, по сути дела, широко используются в других философских и особенно психологических теориях сознания. Любопытно, что в ряде случаев происхождение соответствующих идей не осознается. Например, представления о рефлексивных и арефлексивных уровнях сознательного опыта, об интенциональности сознания используются сплошь и рядом без указания на источник их происхождения[210].
А.Ф. Бегиашвили, сравнивая феноменологическую модель сознания с «неопозитивистской»[211], отмечает, что в последней
«не признается ничего, что переживалось бы как содержание сознания, но что было бы „выключено из игры“, было бы отодвинуто на задний план»,
и соответственно существование неактуализированного содержания сознания не допускается[212]. В значительной степени это положение характерно для более ранних этапов развития аналитической философии. Так, Л. Витгенштейн, как показывает М.С. Козлова, в анализе сознания на первое место ставил вербализованный интеллект, тогда как индивидуально-психологические аспекты сознания он понимал как производные от языковой коммуникации и полагал, что от них можно отвлечься, анализируя сознание[213]. В целом ориентация на поиск максимальной ясности, стремление к уточнению смысла всех речевых выражений, характерная для аналитического направления, отодвигает нерефлектированные уровни сознательного опыта на задний план как малосущественные, а то и затемняющие суть
