Мальчики, вы звери - Оксана Викторовна Тимофеева
В противовес «литературному вымыслу», благодаря которому чума как социальный феномен ассоциируется в культуре со всеобщей трансгрессией и хаосом, Фуко утверждает, что «чуму встречают порядком», и изображает чумной город как «замкнутое, сегментированное пространство», где «индивиды водворены на четко определенные места»[117]. Семьи должны оставаться дома и ежедневно в назначенный час появляться в окнах своих домов в полном составе. Таким образом проверяющие сразу могут удостовериться, что никто не скрывает умерших или больных: «Каждый заперт в своей клетке, каждый — у своего окна, откликается на свое имя и показывается, когда этого требуют, — великий смотр живых и мертвых»[118].
Фуко противопоставляет строгий порядок чумного города лепрозорию, где исключенные сливаются в неразличимую массу. С проказой борются отделением, с чумой — разделением. Эти две стратегии борьбы с болезнью, которые можно представить как изгнание вовне и домашний арест внутри, принадлежат двум разным парадигмам, или, по словам Фуко, двум «политическим мечтам»: «Первая — мечта о чистой общине, вторая — о дисциплинированном обществе»[119]. Однако они не являются взаимоисключающими. Дальнейшее развитие механизмов управления обнаруживает новые оптимальные формы их сближения. В частности, по мысли Фуко, в XIX веке дисциплинарные техники начинают применяться «к пространству исключения, символический обитатель которого — прокаженный (а реальное население — нищие, бродяги, умалишенные, нарушители порядка)»[120]. Так бывший лепрозорий превращается в психиатрическую больницу или тюрьму. Дисциплинарная власть вторгается в ранее недифференцируемое пространство исключения, трансформирует его в пространство заключения и проводит тотальный переучет его жителей, не лишая их при этом статуса отверженных:
Обращаться с «прокаженными» как с «чумными», переносить детальную сегментацию дисциплины на расплывчатое пространство заключения, применять к нему методы аналитического распределения, присущие власти; индивидуализировать исключенного, но при этом использовать процедуры индивидуализации для «клеймения» исключения, — вот что постоянно осуществлялось дисциплинарной властью с начала XIX века в психиатрической лечебнице, тюрьме, исправительном доме, заведении для несовершеннолетних правонарушителей и, до некоторой степени, в больнице[121].
Современное общество не нуждается в таких внешних дисциплинарных мерах, поскольку оно уже интериоризировало их и разработало утонченные практики самоконтроля и самодисциплины. Эту тенденцию превращения дисциплины в самодисциплину и внешнего принуждения в моральный долг описывал еще Ницше в «Генеалогии морали» (1887)[122]. Парадигма безопасности предполагает, что мы сами должны контролировать себя. В качестве модели для перехода от дисциплинарного общества к обществу (само)контроля на заре развития капитализма Фуко рассматривает Паноптикум: предложенный в XVIII веке философом-утилитаристом Иеремией Бентамом проект идеальной тюрьмы, которая представляла собой кольцеобразное сооружение, где каждый заключенный одновременно был изолирован и постоянно находился на виду в одной из прозрачных одиночных камер: «Тема паноптикона — одновременно надзора и наблюдения, безопасности и знания, индивидуализации и суммирования, изоляции и прозрачности — обрела в тюрьме привилегированное место практического осуществления»[123].
«Изоляция» — один из ключевых терминов в аналитике власти у Фуко, и он использует его в разных значениях. Это принцип, который применяется как к хаотическим пространствам исключения, так и к сегментированным дисциплинарным пространствам вроде тюрьмы. Больной лепрой изолирован в лепрозории, куда власть не кажет глаз; житель чумного города изолирован в своем доме, куда власть периодически заглядывает, чтобы удостовериться, что все на месте; заключенный в образцовой тюрьме изолирован в своей камере и является объектом непрерывного наблюдения. Изоляция сохраняется во всех случаях как некий инвариант, матричный элемент взаимодействия болезни и власти.
Фуко не мог наблюдать опосредованных цифровыми технологиями стратегий управления эпохи COVID-19 в 2020–2021 годах, однако предложенный им критический аппарат актуален и для этой ситуации, определенно сохранившей и синтезировавшей все предыдущие, уже описанные формы власти. Наиболее заметные в ситуации пандемии дисциплинарные механизмы, такие как карантин, локдаун, ограничение полетов и закрытие границ, сочетались с некоторыми процедурами исключения («красные зоны» в инфекционных больницах), с одной стороны, и практиками безопасности (обязательное ношение защитных масок, мытье рук и, наконец, массовая вакцинация) — с другой. Изоляция при этом вышла на первый план — и не просто изоляция, а самоизоляция, ставшая основным режимом существования. Если в чумном городе «синдик собственноручно запирает дверь каждого дома снаружи, уносит ключи и передает их интенданту квартала, который хранит их до окончания карантина»[124], то в ковидном городе люди добровольно запираются в своих квартирах изнутри, ограничивают любые телесные контакты и следят за соблюдением социальной дистанции.
Я возвращаюсь к анализу состояния общества в период пандемии через какое-то время после ее официального завершения, чтобы зафиксировать вот что: человечество вроде бы победило коронавирус, но цена этой победы была достаточно высокой. И речь не о деньгах, но скорее о сжимании пространства свободы: вирус ушел, а границы так и не открылись. С переходом от состояния пандемии к состоянию войны тенденции к изоляции и самоизоляции, связанные с обеспечением безопасности, равно как и действие других описанных Фуко властных механизмов — дисциплины и исключения, — никуда не деваются и даже усиливаются: только теперь это дискурс не медицинский, а чисто политический и геополитический. Защита от вируса превратилась в защиту от внешних и внутренних врагов государства, гигиенические мероприятия — в политические чистки.
Важно отметить, что ковидные практики изоляции 2020–2022 годов имели ярко выраженный санитарно-гигиенический характер. Люди не только закрывались в помещениях, поддерживая связь с внешним миром через посредников-курьеров, но прежде всего пытались защитить от внешней угрозы свои лица и тела. В ход шли защитные костюмы, медицинские маски, одноразовые перчатки, антисептические средства. Основное внимание было сосредоточено не столько на контроле над телами со стороны власти, сколько на самостоятельно применяемых индивидами технологиях самозащиты, и прежде всего на рутинном выстраивании системы физических барьеров, которые должны были препятствовать распространению вируса. Индивидуальная ответственность в такой ситуации становится предметом рефлексии и дискуссии, чрезвычайно усложняя потребительский выбор. Поскольку вирус невидим, а его носителя в отсутствие выраженных симптомов и внешних проявлений нельзя однозначно идентифицировать, человек вынужден принимать множество ситуативных решений: стоит ли в той или иной ситуации надеть маску или перчатки, нужно ли встречать курьера в специальном защитном халате, как не допустить заражения вирусом через наличные деньги или банковские карты, как обеззаразить покупки, как избежать передачи инфекции через нажатие на дозатор флакона с дезинфектором? Чем более тщательно продумываются стратегии самоизоляции, тем вероятнее осознание того факта, что цепь барьеров не может быть сплошной и при необходимом для поддержания жизнедеятельности контакте с внешним миром где-то обязательно откроется брешь.
Самоизоляция — это парадигматическая точка, в которой сходятся две серии означающих, связанные с болезнью, — инфекция и
