Грэм Робб - Жизнь Гюго
Свежие войска нужно было контрабандой провести в «Комеди Франсез». Они служили подкреплением для платных клакеров, которых, как известно, можно было перекупить[21]{410}. «Командирам батальонов» раздавались пропуска на красной бумаге, проштемпелеванные словом Hierro («Железо»){411}. Затем командиры вербовали своих сторонников в кафе и мансардах Латинского квартала.
Таким образом, по мере приближения премьеры «Эрнани» стала знаменем, под которым объединилось целое поколение. Многие из сторонников «Эрнани» были тогда совсем юными{412}: Готье, который объявил, что бросил живопись ради поэзии, когда прочел «Восточные мотивы»; Петрюс Борель по прозвищу «Человек-волк», который одевался как испанский гранд и цитировал наизусть целыми абзацами «Предисловие к драме „Кромвель“»; театральный актер и декламатор Жозеф Бушарди, который выучил все пять актов «Эрнани»; скульптор известный как Жеан дю Сеньер («состаренная» форма от «Жан Дюсеньер»), который одевался в черное и разделял волосы на пробор, делая крест надо лбом, символизирующий «пламя гения». Самым известным «эрнанистом» стал Жерар де Нерваль, который только что инсценировал «Гана Исландца». Его видели в ресторане под названием «Пти Мулен Руж» с черепом, к которому была привинчена медная ручка; он заказывал «морскую воду», любимый напиток Гана Исландца{413}.
Группа, которая впоследствии получила название «Малого Сенакля», стала живым доказательством того, что средневековые и восточные фантазии Гюго были реализмом, идущим впереди реальности. Излюбленными атрибутами членов «Малого Сенакля» были кудри эпохи Меровингов, плащи, кинжалы, черепа и кальяны. Впервые за четыреста лет в провинциальных городах появились остроносые туфли. Модные молодые люди курили испанский табак из трубочек, которые знатоки называли «сигаретами»{414}. Составили петицию с просьбой разрешить в Париже корриду{415}. С потолков квартирок в мансардах свисали гамаки. Молодые люди из хороших семей превращались в живые шедевры, а их имена – в произведения искусства: Август Маккит (Огюст Маке), Наполь Том (Наполеон Тома) и автор нескольких стихотворений в духе Бодлера Теофиль Донди, который переставил буквы своего имени и вошел в историю литературы – а потом исчез из нее – как Филотея О’Недди. Для большинства членов «Малого Сенакля» битва за «Эрнани» стала их первым и последним звездным часом{416}.
25 февраля 1830 года, во вторник, к часу дня у здания театра «Комеди Франсез» выстроилась длинная очередь, перегородившая улицу Ришелье. Почти все стоявшие в очереди могли бы позировать Веласкесу – длинные волосы, бороды, одежда, которая была в моде несколько столетий назад. Один особенно яркий представитель щеголял в широкополой шляпе, светло-зеленых брюках с черными бархатными нашивками, сшитым на заказ камзолом на малиновой подкладке, – портной, которому сделали заказ, был совершенно ошарашен. Цвет подкладки – очень важная деталь. Ярко-красную восприняли бы как политический выпад, в то время как костюм демонстрировал чистый, воинствующий эстетизм. То был Теофиль Готье в знаменитом «красном жилете», который не был ни «красным», ни «жилетом» (жилеты – излюбленная одежда буржуа).
В последний миг стало очевидным, что Гюго действовал, пожалуй, слишком мягко. Полиция приказала дирекции театра в три часа закрыть вход в зрительный зал. Поэтому романтически настроенные зрители явились на четыре часа раньше. Власти надеялись, что начнется что-то вроде мятежа, который, естественно, героически подавят стражи порядка. Повинуясь старинному инстинкту осажденных, служащие «Комеди Франсез» вылезли на крышу и сбрасывали на голову стоящих в очереди объедки из кухни.
Очередь не поддалась на провокацию. Молодые люди прошли сквозь строй вооруженной охраны и очутились в темном соборе «Комеди Франсез». Они запаслись хлебом, колбасой, сыром, кусочками шоколада и апельсинами. Они пели подрывные песни, обсуждали строки, которыми они отпразднуют победу и, если верить воспоминаниям тех, кого на премьере «Эрнани» не было, предавались блуду со своими подружками из «низов». Билетерши, у которых были ключи от туалетов, явились на работу лишь незадолго до спектакля. В пять часов неустрашимая армия Гюго приступила к обеду. Молодые люди пировали, растянувшись на сиденьях, словно древние римляне. Потом все разбрелись по темным углам. Пир еще не кончился, когда в театр начали проникать остальные зрители, купившие билеты в ложи. Их бальные туфли и вечерние платья запачкались чем-то мокрым и дурно пахнущим{417}.
Пока театр «Комеди Франсез» таким образом крестили заново, Гюго вербовал еще сторонников. Он обходил редакции газет и просил критиков примкнуть к революции{418}. Беспокойная пожилая билетерша подрывала его замыслы, продавая билеты врагам, и важно было позаботиться о том, чтобы на критиков не повлияло организованное шиканье. За час до начала Гюго пообедал с Сент-Бевом в ресторане на площади Пале-Рояль. Затем он пешком пошел в театр. Барон Тейлор рвал и метал, узнав об импровизированных туалетах. Гюго отвели в гримерку к мадемуазель Марс. Полуодетая актриса кипела от негодования – устрашающее зрелище!
– Ну и друзья у вас, месье Гюго! – воскликнула она, по отзывам очевидцев.
– Мадам, – ответил Гюго, – возможно, скоро вы обрадуетесь тому, что сегодня сюда пришли мои друзья. Ибо сегодня мои враги – ваши враги{419}.
В семь часов Гюго один стоял за кулисами. Услышав, как помощник режиссера приказывает поднять занавес, он испытал ощущение, которое в 1852 году описал с вариацией на тему литературной девственности: «Я почувствовал, как поднимается подол моей души»{420}.
Тысяча шестьсот разгоряченных зрителей увидели затемненную спальню доньи Соль в Сарагосе. Кто-то стучал в потайную дверь…
Как! Это он! уже!Новый стук.За дверью потайнойОн ждет!
Вопреки распространенной легенде, начало с его смелой инверсией «за дверью потайной», считавшейся серьезным нарушением правил классицизма, восприняли относительно спокойно – как и всю первую сцену и часть второй. Затем Эрнани восклицает, обращаясь к распутному старому опекуну доньи Соль: «Ложись, о, старец, в гроб, могильщика зови!» Его речь никого не оставила равнодушным. Романтики радостно кричали и топали ногами. Дирекция боялась, что рухнет крыша. Здание театра не было рассчитано на то, что зрители будут принимать такое непосредственное участие в спектакле.
Пятью актами позже стало очевидно, что «Эрнани» знаменовал победу романтизма. Мишло (дон Карлос) ухмылялся и переигрывал; похоже, он боялся, будто решат, что он воспринимает происходящее всерьез. В «Корсаре» сообщалось, что актеры дергались, «как эпилептики»{421}. Но мадемуазель Марс приняла вызов (хотя все же заменила «льва» безобидным «сеньором»). Из-за радостных криков и шиканья почти не было слышно актеров. Нескольких недовольных усмиряли ударами в лицо, а в конце третьего акта произошла безобразная сцена. Один зритель засвистел, услышав слова Vieillard stupide («глупый старик»). Ему показалось, что герой говорит Vieil as de pique («глупый туз пик»){422}. Многие с пеной у рта доказывали, что Гюго написал именно о «старом тузе пик». Это свидетельствовало о том, во-первых, что удовольствие зрители получали не столько от узнавания знакомых оборотов в тексте, сколько от особого состояния, которое превращало даже случайные оговорки в ценные находки, и, во-вторых, что реплики актеров были почти не слышны.
Новость о драке распространилась быстро. Кто-то кричал: «На гильотину коленкоголовых!» Лысина тогда была синонимом обезглавленного классицизма. «Зрителей окружили злобные юнцы, чьи инквизиторские взгляды выдавали их намерения, – писал один академик, чей племянник, художник Амори-Дюваль, находился в лагере молодых романтиков, – и если на чьем-то лице, к несчастью, отражались скука или отвращение, на него нападали и обзывали „бакалейщиком“: на языке романтиков это было равносильно „круглому дураку“»{423}. Молодые варвары танцевали вокруг бюста Расина в фойе, распевая: «В глаз тебе дать!»{424} По пути домой Теофиль Готье и его друзья царапали на стенах домов: «Да здравствует Виктор Гюго!»{425}
Такие же битвы разыгрывались и до «Эрнани». В 1809 году в театре «Одеон» Непомусен Лемерсье ловко ниспроверг единство места. Действие в его пьесе «Христофор Колумб» происходит на корабле, который проходит расстояние в несколько тысяч миль. Правда, чисто технически персонажи по-прежнему находились на том же месте. Среди зрителей было много студентов; в то время студенты считались противниками всяких новшеств, и их такой прием не убедил. Актеры играли под охраной взвода солдат. На второй вечер зрители все же прорвались на сцену; их отгоняли штыками. После уцелевших отправили на восточный фронт, где Наполеон преподал им последний урок. Они поняли, насколько искусственно правило единства места{426}.
