Некрофилия: психолого-криминологические и танатологические проблемы - Юрий Миранович Антонян
В аспекте культа страдания необходимо исследовать культ смерти, которая буквально воспета христианами, что очень значимо для понимания некрофилии. Тема смерти давно стала центральной у множества христианских богословов самых разных направлений, которые, конечно, всегда опирались на бога. Очень много внимания ей уделил С. Кьеркегор, согласно которому христианско-экзистенциалистская концепция свободы послужила обоснованием неизбежного трагизма человеческой жизни, открытие коего, по его замыслу, должно стать решающим стимулом к вере. Согласно воззрениям С. Кьеркегора, негативные состояния человека (страх, тревога), вызывающие страдание, имеют решающее значение для становления христианина. Они важны потому, что формируют ощущение неустойчивости бытия, способствуя тем самым постижению действительного смысла существования — временности. Страх и тревога приводят человека в исступление и отчаяние, он уже не может положиться на рассудок и здравый смысл, но именно в таких состояниях открывается для него дорога к богу. Следовательно, разум является главным препятствием к обретению религиозной веры.
Восприятие разума в качестве препятствия на пути к богу приводит к непреодолимому противоречию: если разум преграда, то ее нужно устранить, то есть лишить человека сознания, «отменить» личность. Но если исчезнет сознание, сама собой отпадет необходимость в боге, в вере в него. Разумеется. С. Кьеркегор не призывал к «упразднению» разума.
Игнорируя тысячелетний религиозный опыт, который оказался совершенно бессилен убедить человека, что смерть есть благо, потому что собственная человеческая природа вопиет о совершенно обратном, С. Кьеркегор писал, что «на языке людей смерть — это конец всего, и, как они говорят, пока есть жизнь, есть надежда. Однако для христианина смерть — вовсе не конец всего и не простой эпизод в единственной реальности, каковой является вечная жизнь; и она вмещает бесконечно больше надежды, чем несет нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой. Таким образом, для христианина даже смерть не выступает «смертельной болезнью», а уж тем более не выступает таким все, что вытекает из временных страданий: боль, болезнь, нищета, горе, враждебность, недуги телесные или душевные, огорчения и траур»[37].
Даже некрофильская надежда на жизнь после жизни и вечное блаженство не смогут заставить человека поверить в желательность и полезность страдания и смерти. Дело здесь не только в том, что их некрофильский культ угрожает исчезновению человеческой жизни. Каждый конкретный индивид в этом аспекте вряд ли думает обо всем роде людском. Его ужасает возможность собственных мучений и неизбежности смерти, и этот страх является общим для всех. Он возник очень давно — тогда, когда некое человекоподобное существо только выпрямляло спину и становилось на ноги; он появляется с первого крика ребенка и исчезает лишь у края могилы, в которой стоит колыбель, он надежно хранится во всех клеточках организма. Но человек научился преодолевать страх смерти путем создания материальных, духовных и художественных ценностей, воспитания детей и внуков, преданности радостям жизни. Нерукотворные памятники, воздвигаемые поэтами, художниками, композиторами и т. д., наряду с эстетической ценностью, являются свидетельством торжества над страхом смерти. В этом же ряду — вера в бога и загробную жизнь, что, однако, должно исключать культ смерти. Настало время перестать воспринимать веру в бога лишь как способ достижения выгод (пусть и чрезвычайно важных) и тем самым очистить религию от корыстных напластований. Она достаточно богата, чтобы не бояться подобной операции.
В христианском гимне страданию и смерти нет зримого намека на неприятие того, что может приводить личность в отчаяние, но поскольку ее все время готовят к загробной жизни, он все-таки есть и весьма значим, а это приводит в отчаяние. Отчаяние становится необходимым условием обращения к богу, полная безысходность может оказаться импульсом к акту веры. Эти положения С. Кьеркегора многократно становились объектом критического анализа, но надо признать, что датский мыслитель выступает здесь как тонкий знаток человеческой психологии: абсолютное отчаяние действительно «выводит» на бога, который может стать единственным утешением, когда тебя окружают враждебные силы, а также в случае страшного личного горя, тяжелой болезни и т. д. Стоит уточнить; у человека может даже отсутствовать твердо выраженная вера в бога, он просто надеется на него как на нечто таинственное, непостижимое и трансцендентное, но могущее все. В подобной надежде, стимулируемой отчаянием или страхом, заключен порыв к иному бытию, к иному измерению, к покою, наконец. Он может быть особенно силен у людей старческого возраста или опасно больных, стоящих на роковом пороге.
Если страдание и отчаяние приводят к вере, то вера, следовательно, на психологическом уровне дает возможность освободиться от того, что порабощает, угнетает, мучает. Но великий соблазн не только в этом: полный уход к богу дарует надежду, даже уверенность, в посмертном существовании. Тем самым осуществляется мощный рывок в будущее, настоящее становится будущим, а прошлое вытесняется. Будущее оказывается определяющим все, в нем робко, едва слышно пробивается протест против профанного времени. Рамки актуальных психотравмирующих ситуаций на субъективном уровне оказываются разрушенными, причем это относится не только к духовной свободе, свободе веры, но и к свободе от внешних негативных обстоятельств. Сложнее обстоит вопрос о зависимости личности от ее внутренних проблем и противоречий, ибо если они есть, если они связаны с витальными интимными переживаниями, избавиться от них будет намного сложнее.
Нетрудно заметить, что абсолютизация пути к богу через страдание, отчаяние и страх, по существу, исключает привычные радости бытия, необходимость достижения трудовых, творческих и иных успехов; любовь, дружба, преданность, самопожертвование, подвиг и другие благородные проявления личности становятся не столь важными, во всяком случае, они не выступают залогом человеческого счастья. Рыцарю веры, озабоченному одним-единственным вопросом — о личном спасении, нет дела до таких мелочей, мотивы же его преданности создателю весьма корыстны, а поэтому не имеют этической ценности. Трагическое мироощущение, порожденное самоуничтожением и страданием, покоится на букве (достаточно мазохистской) писания: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 14:11).
В духовном плане глубоко верующий христианин не более свободен, чем первобытный субъект: и тот и другой психологически намертво привязаны к некой трансцендентной мощи, опутаны этой своей привязанностью. Вообще человек, по Библии, изначально виновен из-за первородного греха, причем такая виновность универсальна, она относима даже к ребенку; иными словами, личность виновна еще до того, как стала виновной. Однако за два тысячелетия христианства еще никто не
