Достоевский в ХХ веке. Неизвестные документы и материалы - Петр Александрович Дружинин
Однако не только в этом американский писатель увидел в тот момент варварство: Миллер в своем ответе «Радио Освобождение» без особенного стеснения поставил знак равенства между коммунистической цензурой в СССР и цензурой маккартизма в США. Еще в 1953 году на Бродвее была поставлена пьеса Миллера «Суровое испытание» – о процессе над салемскими ведьмами, очевидно связанная с послевоенной политикой политических преследований, для которой Миллер был далеко не последней мишенью. Так что очередной выпад писателя, который содержался в его отзыве о Достоевском 1956 года, переполнил чашу терпения властей и привел к шквалу критики в адрес Миллера[494], причем биограф писателя Натан Абрамс даже говорит о возникшем в этой связи в стране «деле Достоевского» (the Dostoevsky affair in the United States)[495]. Возможно, это не преувеличение, поскольку в тот момент к Миллеру действительно было приковано внимание всей Америки, однако совсем по другой причине: летом 1956 года он станет мужем актрисы Мерилин Монро; поэтому любое публичное высказывание писателя, в том числе и его отзыв о творчестве Достоевского, имело невиданный резонанс. Даже более: именно Миллер познакомил кинозвезду с русской литературой, причем при их первой встрече:
– Что вы думаете о Толстом? – с места в карьер спросил Миллер кино-звезду.
Мэрилин никогда не прочла ни одной строки Толстого. Но Миллер принялся за ее интеллектуальную шлифовку. Говорят, она уже прочла Толстого и теперь увлекается Достоевским[496].
Другие радиостанции, вещавшие из‑за рубежа, отмечали юбилейную дату не столь масштабно. Об этом можно судить по любопытному источнику – специальным бюллетеням. ТАСС в те годы аккуратно фиксировал вещание американских и британских станций – оно стенографировалось и затем составлялось в ежедневные бюллетени, которые печатались на ротаторе небольшим тиражом (в изучаемый период – 8 экземпляров) и распределялись по адресатам, первым из которых был секретарь ЦК Д. Т. Шепилов (как редактор «Правды»). На фоне политических новостей, которыми был богат рубеж 1955–1956 годов, новости культуры составляли лишь малую часть. Ни «Голос Америки», ни «Би-би-си» непосредственно в день годовщины не упомянули имени Достоевского. При этом «Голос Америки», как извещает секретный «Бюллетень специальных радиопередач США на русском языке» ТАСС (№ 34 от 9 февраля), в качестве познавательного материала транслировал передачу, посвященную 147-летию Авраама Линкольна (отмечался 12‑го числа)[497].
«Би-би-си» не упомянула о Достоевском и 9 февраля, однако наверстала упущенное чуть позднее: 24 февраля в 0 часов 15 минут на ее волнах прозвучала большая передача к 75-летию со дня смерти Ф. М. Достоевского. «Бюллетень специальных передач Британской Радиовещательной Корпорации на русском языке» от 25 февраля включает стенограмму этой передачи (текст приводится нами в настоящем издании).
В отличие от идеологизированных передач Всесоюзного радио, «Би-би-си» порадовал слушателей интересной беседой, посвященной Достоевскому как читателю Диккенса. Такая тема вряд ли могла быть рассмотрена в тот момент на надлежащем научном уровне внутри СССР, и уж точно не в том ракурсе, который сделала «Би-би-си», сопоставляя роман «Бесы» (Ставрогин) с «Дэвидом Копперфильдом» (Стирфорт).
Мы практически безошибочно можем назвать автора текста этой передачи. Им был Георгий Михайлович Катков, внучатый племянник издателя «Русского вестника», который впоследствии стал известным преподавателем Оксфорде, а в годы Второй мировой войны и в 1950‑е годы был штатным сотрудником русской службы «Би-би-си»[498]. Изучением Ф. М. Достоевского он увлекся еще в 1920‑е годы в Праге под влиянием Альфреда Бема и его семинария по Достоевскому.
Сюжет, который взят Г. М. Катковым для передачи 1956 года, был ему хорошо знаком и в значительной степени повторял основные положения его статьи «Стирфорт и Ставрогин» (1949), посвященной А. Л. Бему[499]. (Нельзя не отметить, что современные исследователи Достоевского полагают, что параллель между героями «Бесов» и «Дэвида Копперфильда» была проведена много позднее – в 1970 году англичанином «А. Вильсоном», даже считают ее «новой и не лишенной основания»[500]; от себя мы вынуждены пояснить, что упоминаемый «А. Вильсон» – это Энгус Уилсон, известный английский писатель, который также был знаком с Г. М. Катковым.)
Говоря о западных радиостанциях, с трудом вещавших по ночам, следует сказать о том гигантском различии, которое наблюдается собственно в языке, русском языке. Как свидетельствует и публикуемая нами передача Г. М. Каткова, за границей сохранялся русский литературный язык досталинской и даже добольшевистской эпохи. Он не был столь засоренным политическими клише и не содержал того гигантского слоя идеологической пены, как язык внутри СССР.
Современники не могли не отмечать изменения языка в эпоху позднего сталинизма, и мы приведем слова О. М. Фрейденберг, которыми она описывает публичный язык конца 1940‑х годов, ничуть не изменившийся и в середине 1950‑х, разве что «сталинский» повсеместно заменялось на «ленинский»:
Ни один человек не мог считаться ни умным, ни талантливым, ни благородным. Я хочу сказать: ни один имя-рек. Если побеждал футболист, шахматист (кстати: исчез что-то Ботвинник, и его имя больше не фигурирует), музыкант, то это был не он, а сила Сталина, стоящий за ним «народ», чьим он был лишь орудием. Все победы, все успехи, все достижения на войне и в труде шли в карман Сталина. Это отражалось в языке. Появился стоячий эпитет «сталинский». Он прилагался ко всему положительному, к людям, событиям, временам года, вещам, местностям. Слово «хорошо» исчезло, потому что его, как понятия, не стало. Говорили: «неплохо», «не плохо». В языке сказывалось подхалимство и взнуздыванье, вздуванье понятий о чинах: «верховное главнокомандованье» или «академик профессор такой-то». Опошлялись высокие и сильные значенья слов: «неугасимое пламя соцсоревнования»… Слова, как «родной», «любимый», «друг», «отец», «учитель», прилагаемые ежеминутно к Сталину, стерлись и стали почти юмористическими (или «мудрый»). Таковы были значенья слов «подъем», «воодушевленье», «энтузиазм», рыночные сталинские слова («собрание с большим подъемом приняло обращение к товарищу Сталину» и другие клише). Язык стал содержать куски общих мест, полицейский эпический язык. Одинаковые мысли, одинаковые стоячие выражения никогда не грешили ошибками. Только письменные слова неизменно становились «грубейшей ошибкой». Культура языка была низкой. Опошлились высокие смыслы. Масса безграмотной пошлости («психует», «ни в какую», «на большой палец», «она переживает» и тысячи блатных слов из воровского арго) вошла в язык наряду с газетным напыщенным стилем, невыносимо фальшивым. В научной литературе преследовались иностранные термины, а газета орудовала такими словами, смысла которых не понимала и я. А ударения! Гремели о великом русском языке, а Сталин говорил по радио «ко́лос на глиняных ногах» (вм. колосс!). Эти нюрнбергские молодчики из Москвы заперли страну и хлеба не дали права кушать. Они назвали себя «министрами»! Косыгин, председатель этих министров, выступая по радио, начал: «По прúзыву великого вождя…» А дикторы произносили «Гете» (Гиоте), Конú, Мусорогский, Рёне, Шаляпинов. Французские имена получали ударение на предпоследнем слоге, немецкие – на последнем (последнее ударение было стихийно принято всей Россией и уже вошло в употребление) <…> Абстрактный «советский» человек не смел описываться ординарно. Несмотря
