Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Три текста, о которых я кратко сказал, очерчивают пределы вариаций мотива внутреннего путешествия, не исчерпывая, однако, всех возможностей. Перед нами открылась сцена, мы видим диковинные декорации-аллегории, всматриваемся в призрачные лица актеров, больше похожих на марионеток кукольного театра – до того их движения неловки, стесненные схоластическими одеяниями арабской речи. Чтобы они, наконец, ожили и повели нас своим путем к исходной точке путешествия, нам стоит прислушаться к чеканной дикции двустиший газнийца Санаи, разъясняющего в своей поэме «Путешествие рабов божьих к месту возврата» то, о чем умолчал Ибн Сина[22].
Санаи – естествоиспытатель, практик мыслительного путешествия: он не пишет теоретический трактат о структуре сознания, не чертит для нас тайными знаками топографическую карту путешествия в себя. Напротив, он создает путеводитель, краткое практическое руководство, снабженное теоретическими отступлениями лишь в той степени, в которой современные путеводители по экзотическим странам содержат словари местных наречий, и этот причудливый «разговорник» позволяет поэту легко, хотя и немногословно, изъясняться, спорить и соглашаться со множеством арабских философов-схоластов, развивших сложнейшие спекуляции о природе и устройстве человеческого сознания.
Газниец, подобно Данте, прямодушен и строг – он не скрывает той космогонической силы, что порождала в нем мистические двустишия: поэма начинается с обращения к Духу-ветру, оживляющему мир силой своего дыхания и направляющему все живое путем становления. Таким образом, первичный импульс, движение изначального духа пронизывает всю поэму и угасает вместе с ней в последних строках. По сути, поэма Санаи – огромный персидский орган, и все семьсот тростниковых двустиший порождают единую фугу бегства человека, его души и разума от первичной одноклеточной формы, от простейшей эмбриональной основы в мир чистого, осознанного интеллекта, откуда эмбрион и был заброшен в животный, телесный мир. Я не преувеличиваю, говоря об эмбриологических метафорах Санаи: повествование о становлении человека (ведущееся, что существенно, от первого лица) начинается с подробного описания развития зародыша и формирования человеческого тела.
Едва лишь человек обрел форму, он уже вступил на путь, возвращающий его к истоку. Но для этого он, подобно флорентийцу, должен совершить кольцеобразный путь, пройти адские области и подняться к небу. Вначале путешественник оказывается в некоем огненном городе, находящемся «на рубеже Рума и Эфиопии», где правит царь, символизирующий этологическую и чувственную природу человека. Оказавшись во власти чувственной природы, путешественник находит себя окруженным демонами, хищниками и вьючными животными, они теснят его во мрак и стремятся поглотить его человеческую основу. Странник осознает необходимость иного пути, но не видит истинной дороги и впадает в отчаяние, не прекращая, однако, искать выход из этого тупика. «Наконец день тонкого пути увидел я в середине мрака», – говорит странник, рассказывая о появлении старца-проводника.
Из разговора со старцем странник узнает, что перед ним – образ «полезного интеллекта». Всеобщий интеллект оставил свое порождение – полезный интеллект – «в могиле мира», чтобы он служил проводником человеку к высшему интеллектуальному миру, к забытой «прародине», к месту возврата. Старец «не имеет ног», а путешественник «лишен глаз», поэтому они соединяются в единое тело, чтобы отправиться в путешествие к высшим сферам и покинуть обитель животных чувств.
Наконец путешественник и его «вождь» начинают свой странный марафонский бег по областям человеческого духа. Современному человеку едва ли успеть за стремительно движущимися фигурками и беспрерывной, суетной сменой пейзажей: Санаи не дает отдыха своим путникам и гонит их, объятых порывом Духа, сквозь области четырех элементов – своеобразного ада, населенного символами человеческих пороков, где странники в вихре различают копошащуюся во прахе свинью, гигантских змей, чудовищную прожорливую рыбу; они минуют крепость на голубом острове, населенную художниками-чародеями; путешественники вынуждены пройти, словно по мосту, по телу уродливого крокодила и «проглотить» выросшую на их пути гору гнева. Декорации меняются с молниеносной быстротой, глаз читателя быстро устает от базарной пестроты, и даже ритм стиха, кажется, начинает страдать одышкой.
Вдруг – неожиданная остановка: путешественники застывают на гребне горы, предчувствуя наступление утра. Ночная мгла «персидского ада» рассеивается – странники «перешли предел земной судьбы», теперь им предстоит вступить в область планет, своеобразное «чистилище», населенное символами духовных пороков – существами, поклоняющимися ложным кумирам. Путешественники, едва переведя дух, стремительно взбегают по планетарной лестнице, где им вновь открываются мучения духа, но если раньше они наблюдали муки этологических инстинктов человека, то теперь перед ними предстали заблуждения разума, обратившегося к самому себе, но не нашедшего верной дороги к центру этого концентрического лабиринта, к извечной точке возврата.
Пройдя всю систему небес, странники оказались в начале, в области всеобщей души. Затем они вступили в область всеобщего разума, где путешествующих ждала последняя трансформация: разум вошел в человека, и человек растворился в нем. Отныне разум – уже не проводник, он неотъемлем от путешествующего. Совместное странствие окончено, и теперь человек должен совершить последнее усилие, чтобы оказаться в «царстве света», увидеть «рай».
«Царство света» также разделено на несколько областей. Миновав их, путешественник оказывается вблизи некоего «движущегося света», среди праведников. Но неожиданно к страннику подходит Любовь и беззвучно обращается к нему, приказывая вернуться в материальный мир, от которого человек еще окончательно не освободился и где проводником ему будет служить увиденный Свет.
Таков сюжет поэмы Санаи[23]. Впервые мы можем говорить о собственно литературном сюжете, о своеобразном интеллектуальном приключении, увлекательном, поучительном и аллегорическом. Санаи вырвался из мира мифологического мышления и метафорической схоластики, рассказав о своем индивидуальном мыслительном опыте, как старый моряк рассказывает матросские байки о невиданных островах, с той лишь разницей, что поэма газнийца – по сути своей лоция, следуя которой, любой человек может «доплыть» до этих небывалых земель – если, конечно, он найдет проводника.
Газниец ясными, четкими штрихами набросал эскиз декорации и с истинно восточной щедростью расписал ее всеми красками персидской метафоры. Перед нами, без сомнения, открывается картина формирования и совершенствования человеческого разума. Вначале – описание возникновения зародыша, оформления тела, формирования психических основ личности[24]. Затем – зарождение рефлексии, побег от этологической реальности, неумелая попытка найти себя наугад. Далее – длительное путешествие вглубь себя, своих чувств и разума, завершающееся обретением силы всеобщего, универсального разума. И в конце – достижение точки возврата, полная победа рефлексии, стремление к абсолютному слиянию с божественной, породившей человека природой. Конечной точкой пути не является смерть – путешественник возвращается в материальный мир совершенствовать себя, обращаясь к увиденному им божественному свету. Соответственно, перед нами не описание загробного странствия. Перед нами
