Короткой строкой - Самуил Аронович Лурье
слыша ветра грозный вой,
над далекою рекой
верный ЧАСОВОЙ.
(Кстати, как раз в этом четверостишии – что-то есть.) Но лет через десять, услышав: Иосиф Бродский, – они припомнят: а-а, спица от пяльцев.
Анна Ахматова. Первый Бег времени. Реконструкция замысла / Сост., статья, прилож., примеч. д. ф. н. Наталии Крайневой. СПб.: Издательская группа «Лениздат», Команда А, 2013.
Библиотеки славянских кафедр – от Оттавы до Джакарты – запросто приобретут. Плюс местные цитадели наук. Цифра тиража – 3000 – да, слегка отдает экономикой социализма – самоотверженная такая цифра, – но представим себе пятьдесят железнодорожных вагонов типа «Сапсан», заполненных исключительно специалистами (в основном специалистками) по Ахматовой: ужасно, однако возможно.
Обывателю же вроде меня – как бы и ни к чему. Стихотворения все известные. Кто читал Ахматову – читал, а кто не читал – немножко неправильно, по-моему, начинать прямо с «Реквиема»
Хотя и для специалиста, мне кажется, тут слишком много букв. Ему (ей), наверное, хватило бы обыкновенного научного сообщения. Так, дескать, и так. Если бы в конце 1962 года директор ленинградского издательства «Советский писатель» внезапно сошел с ума и отправил представленную Ахматовой рукопись не московскому своему начальству, а прямо – минуя обком КПСС и Горлит – в типографию; или если бы московским его начальством не был страшный человек Лесючевский; или если бы Лесючевский не догадался отдать рукопись на так называемую внутреннюю рецензию страшной женщине Книпович; или если бы – последний, совсем невозможный шанс! – алкоголь своим непредсказуемым воздействием разбудил в Книпович совесть – то сборник «Бег времени» вышел бы в свет не в 1965-м, а весной 1963-го и состоял бы из других текстов, а именно (если судить по сохранившимся архивным материалам) вот из каких. Перечень прилагается.
Вот, собственно, и всё. И даже еще короче. Вот перечень. Вот планы. Машинопись и рукописная правка (почерком Ахматовой, а в некоторых случаях – Н. Глен). Архив. Текстология. Наука. А нелепые домыслы – если бы да кабы – оставим рецензенту.
(Они в самом деле принадлежат мне и в самом деле абсурдные. Разрешить «Реквием» мог – если бы захотел – только один человек, но как раз в декабре 62-го он рявкнул: цыц! Голосом коллективного мозга; Лесючевский же и Книпович были клетки коры.)
Нет, не всё. Восстановив оглавление невышедшей книги – как удержаться от соблазна воссоздать ее полностью? Наглядное пособие по альтернативной истории литературы: представьте, что вы – советский человек, живете в Ленинграде, в один прекрасный весенний день 1963 года идете по Невскому, и у Дома книги спекулянт негромко так произносит: «Ахматову не надо?» Опустим частности (типа – откуда у вас при себе ползарплаты) – вот он, этот «Бег времени» – настоящий – каким должен был быть – уже у вас в руках, читайте, читайте!
И сравните с одноименной книгой, напечатанной в 1965-м.
Для этого необходимы примечания? Вот и они.
А уж заодно насыплем, не скупясь, и таких, которые для этого не необходимы. На тот случай, если вдруг в книжку заглянет подросток из плохой школы и неинтеллигентной семьи. Имей, мальчик, в виду: Сократ – древнегреческий философ, а Софокл – древнегреческий поэт-драматург, а Морозова – была такая боярыня.
А впрочем, кто знает этих специалистов по Ахматовой, специалисток: может быть, им тоже полезно напомнить, что Иннокентий Анненский – поэт, а Э.-Т.-А. Гофман – немецкий романтик. У которого, учтите, «реальность переплетается с фантастикой и гротеском».
Книжка-то необычная. Вот трюизмы и раздражают.
Борис Фрезинский. Об Илье Эренбурге (Книги, люди, страны): Избранные статьи и публикации. М.: Новое литературное обозрение, 2013.
Советская литература уже забыта, а ее история все еще неизвестна. Горстка людей раскапывает ее, как Трою под песчаной бурей. Поодиночке. С разных концов.
Борис Фрезинский спешит: он удачлив и неутомим, новые факты словно сами плывут к нему в руки, знай упаковывай, пока не разворовали.
Он и упаковывает, очень плотно: факт за фактом, документ за документом. В этой его книге почти 900 (девятьсот!) страниц. Научных сюжетов, стало быть, самое малое – тысячи три. А всего-то потрачено каких-нибудь двадцать лет. Двадцать лет жизни.
Обзор лирики Эренбурга. Обзор его прозы. Публицистики. Эссеистики. Мемуаров. Переписки. История создания текстов. История публикаций. Как уродовала их цензура. Что писала о них пресса. Как реагировали на них начальники.
Плюс десятки и десятки документальных биографических новелл (типа «Эренбург и Ахматова», «Эренбург и Замятин»).
Пересказать – немыслимо. Это может – и, я полагаю, должен – сделать только лишь сам Борис Фрезинский: написав классическую биографию Ильи Эренбурга.
Надеюсь, он так и поступит. Б. Я. пишет хорошо, по-человечески, не как филолог. Руководствуясь исключительно здравым смыслом и симпатией к своему герою.
Жаль, что читать про Эренбурга – интересней, чем Эренбурга самого.
Но плевал Эренбург, что мне жаль. Ни в чьем снисхождении не нуждался.
Как ни хвали, как ни пугай,
Молчит облезший попугай,—
Слова ушли, как сор, как дым,
Он хочет умереть немым.
П. А. Дружинин. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Т. 1–2. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Такие книги не читают – их изучают. Прорабатывают. Чтобы запомнить как можно больше и навсегда.
Сооружение – циклопическое. Вроде адронного коллайдера или романа «Улисс». Или римского Колизея. (Который, между прочим, упоминается в тексте.)
Так и построено: амфитеатром из мощных блоков. Читатель мучительно долго, с огромным трудом спускается к арене. И только когда подойдет вплотную, начинается представление.
Нет, нет, при вас никого не скормят диким зверям. Не сожгут, не разорвут крючьями, даже не обезглавят. Убийства, конечно, произойдут, но потом, за сценой.
А покамест палачи и жертвы займутся декламацией. Часа три будут произносить бессмысленные фразы. И на следующий день – еще часа четыре.
Поскольку все это называется – открытое заседание ученого совета филологического факультета Ленинградского университета.
На календаре – 4 и 5 апреля 1949 года.
Жертв легко отличить от палачей по нездоровой бледности лиц. Кроме того, палачи говорят громче.
Но сказать – и тем и другим – нечего. Кроме чепухи. Такое правило игры. Не произносить одного-единственного слова. Любые другие, кроме него.
Фактически весь диспут состоял из двух непроизносимых предложений.
Вопрос. Я ведь не говорю: умри, еврей! – не правда ли? не говорю?
Ответ. Не говоришь, конечно, не говоришь; ты говоришь: умри, космополит! умри, формалист! умри, вейсманист-морганист! сионист! Ты даже почти не говоришь: умри! – но должен же быть какой-то другой выход!
А правило игры вынуждало импровизировать абсурд.
Палач:
– Пусть
