Короткой строкой - Самуил Аронович Лурье
Не возразишь. Они и не возражают. В конце концов, если бы не Александр Матышев, кто бы вообще о них вспомнил?
Хотя встречаются и знакомые, даже громкие имена. Павел Васильев, Артем Веселый, Введенский, Воронский, Гуковский, Гумилев…
Эпиграф к первому тому был: «За других не прощают». Ко второму: «Рукописи горят».
Надо бы вам прочитать эту потрясающую книгу. Не дожидаясь буквы Ю.
Витольд Гомбрович. Дневник / Пер. с польского Юрия Чайникова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012.
Событие, что и говорить, событие. Раздвигающее здешний культурный горизонт. Это было не совсем прилично – что это произведение слишком многие из нас знали только понаслышке.
См. Википедию: Витольд Гомбрович – 1904–1969, с 1939-го жил в Аргентине, после 1964-го – во Франции. Три романа, повесть, три пьесы, сколько-то рассказов и – чуть ли не главное – шестьдесят девять текстов, сложившиеся в этот вот самый «Дневник».
Сросшиеся. А сочинялись в течение сорока шести лет и печатались порознь. Более или менее регулярно. В легендарном журнале «Культура» (польском, эмигрантском; Мезон-Лаффит, под Парижем): главный редактор, великий Ежи Гедройц, учредил для них специальную рубрику.
А потом сработал эффект сборки.
И вот что говорит в послесловии Войцех Карпинский (а Мариуш Вильк в предисловии одобрительно кивает):
«Считаю “Дневник” Гомбровича самым важным произведением за всю историю польской прозы».
И растолковывает – почему:
«Он сделал революцию в польской литературе: он дал наконец прозе классическое произведение…»
Положим, это простое удвоение гиперболы. Или все-таки не гиперболы? Но вот и главные слова:
«…поставил прозе голос».
О польской прозе вообще – пускай рассуждают люди понимающие. Но про «Дневник» Гомбровича – теперь, благодаря Юрию Чайникову, даже я имею некоторое право сказать: да, тут слог действует, как живой голос. (Как у Розанова, как у Вен. Ерофеева.) А если в переводе он так свободен – как же пронзительно должен звучать оригинал.
То надменно – то презрительно – то заносчиво – то капризно – то насмешливо – то гневно… (У меня – словарный дефицит.) Весь диапазон интонаций, моделирующих скверный характер. Обращенный в роль. Записанную блестящим слогом.
Так что, вообще-то, это не совсем дневник, а скорее театральный монолог. Произносимый в огромном зале, с высокой сцены. Лицом к прожектору.
Тут важней всего, трудней всего было – изобрести слушателя. То есть отыскать его в себе. И больше никогда не отпускать. Обеспечить акустику абсолютного понимания. Для каждого писателя это роковая задача. Гомбровичу в «Дневнике» посчастливилось ее решить.
Что же касается сюжета – ну что тут может сказать невежественный рецензент. (Вариант: некомпетентный проходимец.)
Похоже на скандал, на семейную свару. Как если бы у Витольда Гомбровича были две злых, нелюбимых сестры – две польские литературы: одна – в Варшаве, другая – в Париже. И обе старались его извести, довести до отчаяния, сжить со света: одна – притворным презрением, а другая…
«Если бы польская литература в эмиграции не представляла из себя в значительной (значительной!) части своей неподвижную лужу, отражающую пресловутый месяц, если бы она не была говорильней, переливанием из пустого в порожнее, бегом за собственным хвостом, если бы она не была коровьим пережевыванием вчерашнего корма, если бы вас хватило на нечто большее, чем шикарный фельетон, стоящий на двух лапках перед читателем, я уже давно был бы с вами в состоянии честной и открытой войны. Вместо извилистых, боковых, задних, анонимных подкалываний по мне ударили бы с фронта, и я имел бы дело с честной полемикой, которая не спрашивает, как осмеять или очернить врага в глазах публики инсинуациями, а лояльно ищет правду (Боюсь, я кого-то все-таки чуть-чуть перехвалил. – С. Л.) и бьет по ней со всей силой внутренней убежденности. Такая полемика, однако, превышает силы Фельетонистов. Они не собираются доискиваться моей истины, они подбираются к ней… чтобы ущипнуть».
Что ж, за Витольдом Гомбровичем не заржавеет: сестрам – по серьгам. Дуры вы обе, дуры провинциальные. Кстати: привет нашей преподобной мамаше; уютно ли ей за офицером советской ГБ? А мне, сироте, хорошо; я, сирота, ни в чьей любви не нуждаюсь; да, для вас я слишком умен, но не можете же вы не видеть, что мой польский в миллион раз лучше вашего; а впрочем, продолжайте уязвлять меня, продолжайте: это развлекает, я хохочу, как Гулливер!
То есть это роман литературного самолюбия. Очень большого и настойчивого. Кончается победой добра над злом – критика, побросав оружие, падает к ногам художника, и публика за ней. «Превращение Гомбровича незначительного в Гомбровича значительного» свершилось. Как утомительны овации.
Так видится издали, со стороны. Ну вот если бы, например, в Бирме вышел из печати перевод Герцена – «К старому товарищу» или «С того берега». Событие? Еще какое. Стыдно было образованному бирманцу не иметь ни малейшего представления о таком выдающемся писателе. А теперь, предположим, он имеет представление – ну и что?
Н. В. Афанасьева. Портреты из библиотеки герцога Федерико Монтефельтро. СПб.: Алетейя, 2012.
Возможно, вы его помните – человек с очень странным, как бы пунктирным профилем; оттого что переносица то ли разрублена, то ли вмята глубоко в череп – нос торчит из-под глаз. Портрет (именно что профильный) работы Пьеро делла Франческо висит в галерее Уффици. На нем еще шапочка такая, багрового бархата, на этом Федерико II, герцоге Урбино, вторая половина XV столетия. Просвещенный кондотьер. Превратил свой городок в райцентр Возрождения. (П. Муратов в «Образах Италии» говорит: великий Федерико.)
Свой кабинет – Студиолу – в Палаццо Дукале он украсил, оказывается, изображениями людей, которых особенно уважал. Таких набралось – в известной ему истории человечества – двадцать восемь душ.
Моисей. Соломон. Гомер. Солон. Гиппократ. Платон. Аристотель. Евклид. Цицерон. Вергилий. Сенека. Птолемей. Иероним. Амвросий. Августин. Боэций. Григорий Великий. Альберт Великий. Фома Аквинский. Пьетро Абано. Дунс Скот. Данте. Петрарка. Бартоло Сассоферрато. Витторино да Фельтре. Кардинал Виссарион. Папа Пий II. Папа Сикст IV.
Такая доска почета.
Плюс хозяин этой Студиолы, трактованный здесь (опять же в профиль) кистью Юстуса Гентского.
Соответственно, и в книжке двадцать восемь глав плюс одна.
Если бы я писал эту рецензию в XIX веке или даже в XX – то продолжил бы так: обязательно купите книжку г-жи Афанасьевой и подарите симпатичному подростку лет двенадцати-тринадцати. Потому что тут между страниц живет бацилла сумасшедшего интереса к воображаемому миру, называемому историей.
Но здесь и теперь заразить юное существо такой страстью – был бы поступок совершенно безответственный.
И я рекомендую эту книгу моим ровесникам – впадающим в детство благодарным невеждам.
– Для желающих запомнить: гвельф и
