Короткой строкой - Самуил Аронович Лурье
Рекомендую искренне. Получите удовольствие – вероятно, почти такое же, с каким г-жа Афанасьева пишет. И за это простите ей мелкие погрешности слога («Из массы легенд Григорий выбирал те из них…»), необходимые упрощения (попробовали бы сами на двух-трех страницах пересказать систему Аристотеля или доктрину Августина!) – и даже что у нее Цицерон, узнав про убийство Цезаря, щебечет: «Я схожу с ума от восторга»; как институтка (а в подлиннике ею же, правда, и приведенном: mihi gaudeo – я рад; ну, в крайнем случае – очень доволен).
Вообще, все эти призраки отлично владели своими гусиными перьями, не тратя дорогих чернил на лишние слова. Писали строго по делу:
«Чтобы женщина призналась в том, что она совершила, поймай живую водяную лягушку, удали язык и снова помести ее в воду, а язык положи на сердце спящей женщины, и она правдиво ответит на вопрос».
В этой идее Альберта Великого (1200–1280) мне, невежде, мерещится прообраз Wi-Fi. Вот антенна роутера, вот генератор сигнала, вот ретранслятор. Но лягушку почему-то жалко. Человек без переносицы – перебьется, был бы меч на боку. Даже женится на тринадцатилетней Баттисте Сфорца. А безъязыкой лягушке – верная голодная смерть.
И она широко и страшно улыбается, как трагический мим. Там, под водой. В пруду. Средневековом, немецком, каком-нибудь монастырском.
Андрей Немзер. При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. М.: Время, 2013.
Нет у меня для этой книги настоящих слов. Она сама написана настоящими словами.
Нарочно пересмотрел с карандашом: не найдется ли – на девятистах-то страницах! – пустой абзац? или хоть фраза банальная? Не нашел – и уверен был, что не найду, – и mihi gaudeo.
Это притом что А. С. не оттачивает фразу, как карандаш, не подстригает абзац, как клумбу. (Как некоторые, как тот же я.) Собственно говоря, он и не пишет: он беспрерывно думает; счастье его, что рука поспевает за мозгом. След в след.
Это большая удача – прочитать такую книгу. Это все равно что окончить хороший университет. Правда, недурно бы и перед тем, как взяться за нее, окончить хоть какой. Не потому, что трудная; она легкая; а чтобы понимать, чего стоит эта легкость.
Впрочем, это не обязательно: вы же не рецензент. Просто наслаждайтесь. И учитесь. Ничего лучше (ближе к центру смысла) не было еще написано (или я не читал) о Жуковском. О Катенине. Об Одоевском. О Хвостове. О Гнедиче. О Давыдове. О Вл. Соллогубе. О Гаршине. О Гончарове. И даже (да, я согласен, что этого не может быть, но тем не менее) – даже о Льве Толстом…
Автор «Очерков» видит и слышит историю русской литературы из любой ее точки сразу всю целиком. Но мало этого: у Андрея Немзера есть другой, еще более редкостный дар: по-моему, он не только чувствует литературу как чудо, но и верит в него. Понимает, какое сообщение пытаются нам передать эти три десятка гениев и три тысячи талантов.
Прямо он про это не говорит. Но когда книга действительно замечательная, думаешь не только о том, что в ней сказано прямо.
Я вот, например, думаю: не в том ли назначение литературы (и других искусств), чтобы снимать страх смерти? Тогда нет транквилизатора сильней, чем русская баллада.
…Вот как бывает. Вот вам и ворох этюдов. Можжевеловый куст на самом-то деле.
2013. № 8
А. В. Бакунцев. И. А. Бунин в Прибалтике. Литературное турне 1938 года. М.: Дом русского зарубежья им. А. Солженицына, 2012.
Жарко сейчас в Петербурге. Худ. прозу читать невозможно: расплывается перед глазами; слова стекают с букв.
А тут факты – холодные, кислые, мелкие.
21 апреля 1938 года классик прибыл из Парижа в столицу тогдашней Литвы – Каунас.
12 мая, уже из эстонской столицы, убыл восвояси.
Между этими числами побывал еще в Риге, Даугавпилсе и Тарту.
Выступил перед публикой в общей сложности семь раз: читал свои (опубликованные) воспоминания о Льве Толстом, Шаляпине и о других, кого пережил, а также рассказы про любовь.
Это называлось – лекции. После лекций непременно бывали банкеты. Выслушивал здравицы, благодарил. Раздавал интервью. («…Проявлял живой интерес к литовской культуре и признавался, что никогда не читал литовских авторов…»)
Представители общественности всю дорогу, здороваясь и прощаясь и после каждого тоста норовили троекратно, по-русски, облобызать. Пройтись скользкой щетиной своих бород по беззащитному лицу. Это раздражало; наконец, в Таллине, когда очередной бывший соотечественник поплыл навстречу с хлебом-солью и нацелился щекой:
– Сбрить! – оскалился классик. – Украшение вот это ваше – сбрить!
Скука смертная, погода скверная, и заплатили, по-видимому, гораздо меньше, чем он ожидал. По гонорарной ведомости Литовского гос. театра А. В. Бакунцев установил: за первую лекцию – всего 200 литов, то есть около тысячи франков; ну и, стало быть, на круг хорошо если тысяч десять, и то не факт. Это нобелевскому-то лауреату. Стоило тащиться через пол-Европы. Если бы хоть двадцать тысяч – куда ни шло. На несколько месяцев тишины. Премия, как известно, давно профершпилена, я сейчас не помню – каким способом (вы-то, конечно, помните), но восхищаюсь.
Изволь теперь на старости лет ублажать провинциальную публику модуляциями голоса. Безрассудный, несчастный, простуженный.
Обычное его средство примирения с действительностью – разговориться о пустяках с новой миловидной знакомой – на этот раз не помогло. Подвернувшиеся миловидные – все три – полагали, что уж кто-кто, но великий-то писатель должен понимать, какие они глубокие личности. Их совершенно не устраивал разговор о пустяках.
Одна разгневалась; подруге написала: «Увидев меня, он начал немного пускать слюни, но я очень скоро смылась. Отвратительный грязный старикашка! Вот еще одним разочарованием больше…»
Другая тоже осталась недовольна и даже пеняла впоследствии (тоже в письме) самому Бунину: зря он, дескать, разговаривал с ней так: «то и дело прячась за тон легкой беседы с недурно выглядящей женщиной за тридцать лет, у которой непременно должна случиться вскоре какая-нибудь сердечная катастрофа…»
А третья была графоманка. Пустякам она (самая молодая из всех) внимала, конечно, и кое-какие приберегла для мемуаров («Вы чувствительная. Когда полюбите – будете мучиться. Я тоже был такой. И много мучился…»). Но неуклонно стремилась к поставленной цели: заставить классика выслушать как можно больше ее стихотворений. Опомнилась только у вагона. Сообразила, что больше никогда. «Хотелось сказать, что очень его люблю, а сказала только: “Иван Алексеевич”. Он наклонился и крепко, бережно поцеловал меня в щеку».
Ну и еще кое-что случилось. Накануне, в последний вечер, в концертном зале «Эстония». Подошла, улыбаясь, округлая старушка: «Узнаёте меня?» Оказалась его первой любовью
