Свобода последнего слова - Самуил Аронович Лурье
Одно дело – просто выдумывать то, чего не было. Другое – перелицовывать собственную жизнь, придавая ей товарный вид. Полезный для политического режима, который истребил твоего отца.
«“Ленька” – вещь, приспособленная к требованиям, в ней очень много фальсификации и всяких традиционных для нашей литературы атрибутов. По-настоящему правдив там только характер героя, но и он дается внешне. Заметьте, что ни разу мой Ленька не “думает”, не открывается изнутри. Если бы я открыл – оттуда хлынули бы – или такая правда, от которой не поздоровилось бы и самой книге, или такая фальшь, что и Леньки не было бы, и книги не было бы» (А. И. Пантелеев – Л. К. Чуковской. 29.V.1958).
Потом он начал еще одну автобиографическую повесть. И ею тоже терзал себя. Даже впал (конец 1968 года) в депрессию. Но что поделать, если хорошо он умел писать только правду? А единственной правдой для него была история его жизни. Он видел в ней какой-то яркий поучительный смысл. Как если бы она была романом вроде «Оливера Твиста».
(Скорее пародийной трагедией: про то, как король Клавдий перевоспитал Гамлета; разрешил ему жить безобидным литературным трудом.)
Но по призванию он был не романист, вообще не беллетрист, несмотря на почти безупречный слог.
Его талантом была способность постоянно (и болезненно) ощущать – в самом себе и в других людях – мельчайшие подвижки на вечной (и прозрачной, к сожалению) внутренней границе, разделяющей Зло и Добро.
Хроническое воспаление морального императива.
Как метеозависимые люди чувствуют перепады атмосферного давления или перемену направления ветра.
Он страдал аллергией (в старости резко обострившейся) на любую фальшь – в частности, на ложь других, – каково же было ему чувствовать самого себя обманщиком своих читателей.
Которые, думал он, любят (что бы ни значил в подобных контекстах этот глагол) не его, а созданного им упрощенного двойника. И это недоразумение казалось особенно горестным и обидным оттого, что заслужил-то эту любовь он сам. Настоящий он. Тот, кем он был на самом деле. Каким лично его деформировала судьба.
Или он думал другими словами и предложениями, – откуда нам знать. Но одна из тревог, беспрерывно его глодавших, была эта: в его литературе есть умолчания, которые ей вредят; из-за которых написанное им может быть понято отчасти неверно – и, значит, недооценено.
И на голос автора накладывается голос персонажа, олицетворившего псевдоним.
«Отказавшись от мысли дописывать полу (четверть) правдивую повесть, я сразу почувствовал облегчение… <…> В ужас, в уныние прихожу, когда вспомню, сколько лет ушло даром, сколько сделал полу– и четвертьправдивого, а то и просто лживого. Не утешает и то, что – не я один…» (А. И. Пантелеев – Л. К. Чуковской. 3.III.1969).
Это был кризис. Примерно с этого времени А. И. стал писать свободно, даже иногда с наслаждением. Без надежды на читателя.
Как будто он наконец нашел кого-то другого, кто все про него поймет, как только все узнает. Все важное. Кого из людей он любил: всего нескольких, но как сильно! Какой несчастный у него характер с самого детства – безоглядно чувствительный и резкий. Как его всю жизнь гневила, удручала, лишь изредка забавляла грубость уличных нравов и подлость литературной общественности. Как бывало страшно в страшное время – а как трудно было не дать себя убить. Как было все равно страшно и потом, и всегда.
Как он был одинок когда-то.
И под конец – как невыносимо и непоправимо он одинок теперь. Маша больна, а Элико умерла. Бежала к трамваю – остановилось сердце.
Последние записи в последней тетради Алексея Ивановича:
«1. V.87 г.
Много думаю о ней в эти дни. Благодарю Бога за то, что дал ей легкую смерть. Мы с Машей мучаемся четыре с половиной года, а что если бы и она мучалась – у нас на глазах!
17. V.87 г.
Заметил, что думаю последнее время и тоскую больше о Маше, чем об Элико. И непросыхающая жалость к ней.
Видел сон. Казалось бы, все хорошо. Мы – все трое – Элико, Маша и я – куда-то идем. В кино идем. Кино уже закрылось. Ищем другое. Мы все вместе. Втроем. А мне до сердечной боли жалко Машу. Как будто я уже знаю, что будет, что ожидает нас всех. Особенно – ее. И проснувшись – вот уже несколько часов не могу избавиться от этого чувства горечи и жалости.
18. V.87 г.
И сегодня – то же. Думаю об Элико и Маше. Жалею, конечно, больше Машу. Бедная сиротка моя!..
Помоги ей, Господи! Дай ей сил и веры!»
Это не просто дневник. В эту тетрадь он переписывал из дневников прежних лет все, что там было про покойную жену, день за днем. Что она сделала, что сказала; из-за чего поссорились, скоро ли помирились; ну просто вообще любое упоминание о ней. Переписывал и обдумывал – и обдуманное записывал тоже. И свои о ней сны.
Похоже, это начиналась работа над очередной книгой.
Какое имеет значение, что не успеть (и не успел: в июле увезли в больницу, в августе умер)?
Не все ли равно, что хоть бы и успел – нигде не напечатают, да, скорей всего, никто и в рукопись не заглянет?
И считайте как хотите (впрочем, некому и считать): литература это, не литература? Больше чем литература? Меньше?
(«…В упорстве и впечатлительности его, – написал Евгений Шварц, – есть одно всепронизывающее свойство: благородство. Он верный друг. Он ни разу не оступился, ни разу не свернул в болото во имя личного спокойствия, личной удачи. Он при всей замкнутости своей никак не одиночка. Он человек верующий. Литература для него не случайное дело».)
Просто форма жизни. Способ жить. Когда человека практически нигде нет, кроме текста. Но зато в тексте – он весь. Уж какой есть. И насколько может себя высказать.
Опубликовано в качестве предисловия к тексту: Л. Пантелеев. Из записных книжек // Звезда. 2013. № 8.
Евангелие ежа
Чужие письма, совершенно как печаль минувших дней, воздействуют на человека с силой, пропорциональной квадрату
