Свобода последнего слова - Самуил Аронович Лурье
Вроде как пора подвести какой-то итог. Надеюсь – предварительный. Промежуточный.
Мне, во всяком случае, попытаться сделать это – пора. Он однажды полупопросил («не сейчас, так позже, когда меня не будет»), я – полуобещал.
Вот, делаю. Слева от клавиатуры компьютера – четыре тома Собрания сочинений и поверх них еще одна книга. Справа – счеты конторские, канцелярские: тяжелая рама, несгибаемые струны, вертлявые костяшки.
«Честное слово», 1941 год.
«На ялике», 1943 год.
«Лопатка», 1973 год.
«Собственная дача», 1973 год.
«Сто почтовых марок», 1974 год.
«Маленький офицер», 1975 год.
Шесть рассказов. Наиболее ходового книжного формата – страниц шестьдесят. Шестьдесят страниц хорошей беллетристики.
(Пронзительно автобиографичной, в сущности – мемуарной.)
Плюс неизвестно сколько страниц – явно меньше, чем у соавтора, но это не важно, – в «Республике ШКИД». Веселая книга, из истории литературы не выкинешь, и даже читать ее все еще можно.
Плюс – внимание! – напечатанная после смерти А. И., а написанная, думаю, между 1978 и 1981 годами, неопределимого жанра (толстовского: исповедь-проповедь) вещь: «Credo», или «Верую…». Двести страниц.
Вот и все. Остальное – не обязательно.
Разные «Рассказы о подвиге», а также о Белочке и Тамарочке.
И «Часы», а тем более «Пакет».
Не говоря уже про публицистику для завучей.
Скучная, страшная, горестная, беспомощная «Наша Маша».
Бесцветные пьески, сказки, стишки. (А впрочем, не для нас, не для так называемых взрослых, сочинялись, не нам и судить.) Однако нельзя не заметить – к слову: под сказкой «Две лягушки» (одна была храбрая и сильная и поэтому выпрыгнула из горшка со сметаной, а другая была ни то ни се и не стала дрыгать лапками, сбивая масло, – «и никогда уж она, голубушка, больше не видела белого света, и никогда не прыгала, и никогда не квакала. Ну что ж. Если говорить правду, так сама ты, лягушка, и виновата. Не падай духом! Не умирай раньше смерти…») дата – 1937.
Литературные воспоминания А. И., как и составленные им выборки из записных книжек, безусловно, представляют определенный интерес. Как вы сейчас же и убедитесь.
А про пресловутую, якобы автобиографическую повесть «Ленька Пантелеев», пожалуйста, забудьте. Алексей Иванович очень просил.
Это что касается собственно текстов. На круг – сотни, наверное, три все еще живых страниц. В высшей степени приличный результат для любого писателя. Для советского – прямо поразительный.
Особенно – если учесть, что он числился по литературе не просто советской, а советской детской и в чине классика.
Именно Корней Чуковский первый сказал, что Пантелеев – классик. Вернее, не сказал, а говорил. Не раз. Не в печати, а своим домашним.
«Он… всегда удивлялся: как это может кто-нибудь не знать, что живет среди нас классик – Пантелеев» (Л. К. Чуковская – А. И. Пантелееву. 8.11.1975).
Лидия-то Чуковская – знала, и давно. Еще в 1958 году, когда Алексею Ивановичу, ее старинному другу, исполнилось пятьдесят лет, она послала поздравительную телеграмму, где были эти слова: живой классик.
Как минимум однажды и начальники удостоили. В июне 1981 года. На писательском съезде. Хотя фактически – в кулуарах. Но все равно – было лестно.
Вернувшись из Москвы, А. И. в дневнике (неопубликованном) записал:
«30-го заседания секций или комиссий. Наша, детская – в Доме композиторов. Я и туда опоздал, но слышал ту часть речи Михалкова, где он говорил о создателях сов. детской литературы: “Горьком, Гайдаре, Маршаке, Чуковском, Бианки, Житкове и – ныне здравствующем Пантелееве”.
Вечером <пришел> с зонтом. В задних рядах мест нет, иду – с зонтом – в пустующие первые. Михалков жестом приглашает в президиум. Я мимикой же отклоняю это любезное приглашение.
Председательствует Алексин. Поднимается и заявляет:
– На утреннем заседании С. В. Михалков назвал среди классиков детской литературы А. И. Пантелеева. А. И. присутствует в зале.
Аплодисменты, в овацию, однако, не переходящие».
Вроде бы рассказано с хладнокровной усмешкой. Алексею ли Ивановичу было не знать, кто такой Михалков и чего стоят слова Алексина и аплодисменты детской секции. Но через несколько дней:
«…Глупо огорчился, не найдя в газетах своего имени в докладе Михалкова».
Разумеется, он был классик – в самом прямом и буквальном смысле. То есть автор образцовых сочинений. Эталонных. Реализующих норму – стилистическую и нравственную – и лингвистическую заодно. Лучше Лидии Корнеевны не скажешь:
«…Пишете Вы, как очень сейчас немногие, на коренном, основном, русском языке. А этот основной язык, по природе своей, не зыбок, не двусмыслен, не уклончив, не лжив. Он дезинфекция против всего, он выражает правду.
Вот почему я думаю – и это есть моя главная мысль о Вас, – что Вы принадлежите к числу русских писателей-классиков, что Вы – классик. Я произношу это не как комплимент, не как похвалу к юбилею, а как свое давнее, выношенное, точное убеждение» (Л. К. Чуковская – А. И. Пантелееву. 11.X.1978).
Однако в советской словесности классик было звание генеральское. Неотделимое от гос премий и золотых звезд за геройский соцтруд (гертруд).
В эпоху застоя генерал-полковником детской литературы был, ясное дело, сам Михалков. Генерал-майором – вероятно, Агния Барто. И какие-то другие, уже не припомнить. Которые умели ну очень звонко выразить, какое счастье – жить в СССР.
Л. Пантелеев не умел. Писал, не повышая голоса. На частоте, в лучшем случае, капитанской. И свои два ордена Трудового Красного Знамени, а также право на два собрания сочинений получил главным образом за выслугу лет: нельзя же совсем не замечать человека, который работает так давно. Его почти каждый даже партийный руководитель в невинном своем детстве читал.
Читал, но, к счастью для себя, не принял к сердцу слишком близко. Эта проза была какая-то требовательная, неуступчиво добродетельная, назидательная. Про то, что врать, трусить, лениться, грубить – стыдно. И про то, что жизнь – не сплошь праздник. С одной стороны – очевидная истина, и не поспоришь. С другой – ну не так же все просто; с такими – прекрасными для малышей – истинами не уйдешь далеко, немногого добьешься, а можно и вовсе пропасть.
Был в Ленинграде такой цензор («политредактор») – Чевычелов, специалист с необыкновенным чутьем, – он прямо говорил:
– Когда-нибудь, Алексей Иванович, я докажу, или сами все поймут рано или поздно: ваше «Честное слово» – антисоветский рассказ!
Хотя и сам не понимал, насколько был прав. «Честное слово» – притча с тройной моралью. Завязка действительно наводит на подрывную идею, что честь якобы превыше всего. Развязка утешает: все не так безнадежно – и, например, освободить вас от честного слова может вовсе и не тот, кому вы его дали, а первый попавшийся старший по званию
