Свобода последнего слова - Самуил Аронович Лурье
Не поняли. Не добрались. Вообще в последние лет тридцать его не трогали.
Отчасти потому, что Пантелеев почти не попадался на глаза. Днем спал, работал по ночам, в Доме писателя появлялся только на общих собраниях (когда явка фактически обязательна), никогда не выступал. Темные очки, узкие усики, неподвижное лицо, отстранен, отчужден, молчалив.
Таким видел его я в 1970-е годы, в 1980-е: похожим на штабс-капитана Рыбникова – на японского шпиона из купринского рассказа.
Евгений Шварц пишет, что точно так же (только без темных очков) А. И. выглядел и в начале 1950-х; выглядел значительней, чем можно было ожидать от человека, который писал то, что он тогда печатал:
«Когда я увидел столь мне знакомую голову Алексея Ивановича, то все мои мысли о том, что он недостаточно талантлив, заметались и смешались. Выглядит он своеобразно. Перебитый в детстве нос делает лицо его некрасивым. Черные глаза, строгие и умные, замечаешь не сразу. Широкий с провалом нос придает и глазам Алексея Ивановича оттенок болезненный, нехороший. Но через некоторое время особое обаяние его непростого лица заставляет забыть первое ощущение. Суровое, печальное выражение его покоряет. Замечаешь маленький горестный рот под короткими усиками. Густые, преждевременно поседевшие волосы – седину в них я увидел чуть ли не в первую нашу встречу, двадцать пять лет назад, – дополняют общее впечатление, печальное и достойное. Держится он независимо, несколько даже наступательно независимо. Эта независимость, даже когда он молчит, не теряет своей наступательной окраски. А он крайне молчалив».
И раздражителен, мнителен, обидчив.
Он был уверен, что за ним ведется слежка. Что его разговоры прослушивают, письма перлюстрируют. О нескольких – даже о многих – собратьях по перу и соседях по лестнице полагал, что они стукачи.
Вряд ли очень ошибался. Разве что в частностях. И несколько переоценивал трудолюбие исполнителей, да и общую агрессивность окружавшей среды. Преувеличивал опасность.
Или это сейчас так представляется, задним числом. Что с какого-то момента – примерно с начала Оттепели – а точней, после 1960 года, когда опять была переиздана запрещенная в 1937-м «Республика ШКИД», Алексей Иванович мог бы жить поспокойней. Настолько упрочилось его положение и возросла известность. Если и не классик, то один из основоположников; автор книги, восхитившей самого Максима Горького; популярной, между прочим, в братской ГДР, где ее даже проходят в школах. Осторожный. Благонадежный. Его даже за границу выпускали. Чего ему было бояться?
(А Борису Пастернаку – чего? А Василию Гроссману? Тоже небось казалось со стороны году так в 1958-м: ну не вычеркнуть их из литературы, не исключить. Оказалось – легко!)
Еще в 1954-м излечился от алкоголизма, в 1955-м женился, в 1956-м родилась дочь Маша. И сколько-то лет потом все было хорошо.
Даже денег хватало, несмотря на крайне низкую производительность труда (от силы полтора авторских листа в год): выручали переиздания.
И все равно: единственное место, где он не чувствовал отчаяния, была церковь. Православный храм, католический, любой. Пагода. Мечеть.
Работа – упорная, еженощная – его изводила. Сочинять – то есть выдумывать – не получалось. И совсем не хотелось. Воображение не слушалось. По-видимому, исчерпало свой ресурс (прямо говоря – небольшой). Как бы то ни было, он своему воображению больше не доверял.
В общем, он постепенно переставал быть тем, кем считался. И за кого себя выдавал. Советским детским писателем.
Во-первых, не вполне советский. Поскольку не был убежден, что окружающее государство – лучший из миров. Но и не надеялся (как антисоветские), что хотя бы в будущем социализм натянет на себя человеческое лицо. Да хоть бы и натянул. Алексею Ивановичу нравились очень немногие человеческие лица. Пожалуй, его устроил бы социализм христианский. Так, чисто теоретически, в порядке горькой шутки.
Во-вторых, ему надоело писать для детей. Развлекать. Не сказочник. Не клоун. И уж подавно не пионервожатый. Кроме того, теперь он знал о детях гораздо больше: Маша, приходя из школы, рассказывала.
В-третьих, см. выше: дар вымысла его оставил. Как не было. (А может – и не было.) Или как если бы Алексей Иванович отравился ложью, стоявшей в советском воздухе, – и все, что отдавало ее запахом (как литература современников), с некоторых пор вызывало у него тошноту.
Не только у него. Многие пишущие люди чувствовали тогда отвращение к так называемой художественной литературе. И пытались – про себя, для себя – создавать какую-то другую. В которой ум жил бы честно. (Записки Лидии Гинзбург. Дневники Лидии Чуковской. Дневники Юрия Нагибина.)
Про этот синдром писал Евгений Шварц: «Мы как никто чувствуем ложь. Никого так не пытали ложью…»
Шварц ведь и сам много лет изо дня в день – до самой смерти – бился над огромным прозаическим текстом, в котором не должно было быть ничего, кроме фактов, и каждая фраза основывалась бы исключительно на показаниях зрения и слуха. И это был тяжелый для него эксперимент:
«Как скучно писать с натуры. Какие унылые задачи я себе ставлю! Самую чуточку приврать – и уже все осветилось бы. Я перестаю видеть правду, когда начинаю писать только правду, и она выступает передо мною отчетливо, когда я принимаюсь сочинять».
Для Л. Пантелеева, наоборот, правда равнялась сумме лично пережитого, и он физически мучился, заставляя себя что-то убавлять или прибавлять. Как в этой злосчастной повести – «Ленька Пантелеев», которую он так невзлюбил. И Шварц сострадал и ужасался:
«Он сидит над каждой страницей ночами, заменяет один средний вариант другим, в лучшем случае равноценным, чудовищно напрягаясь, пробует дышать ухом, смотреть локтем и, не добившись результатов, падает духом. А говоря смелее – нет у него чувства формы, таланта. Точнее, есть, пока он живет, и нет, когда он пишет. <…> Тугословие, тяжеломыслие. Кажется, что человек не только не любит свое ремесло, а ненавидит, как каторжник. Так и выступает прокуренная комната, каторжный, бесплодный труд или не знаю еще что…»
Это записано как раз в те дни (летом 1951 года), когда Алексей Иванович корпел над второй редакцией «Леньки Пантелеева». Не такой фальшивой, как первая (1939 год), – но все равно, вы же понимаете: кто в условиях Гражданской войны и экономической разрухи
