Достоевский в ХХ веке. Неизвестные документы и материалы - Петр Александрович Дружинин
Для того чтобы уяснить проблему победы зла в человеческом духе, Достоевский создает нового героя – Ставрогина, которого нет в первоначальной версии обличительного антиреволюционного романа.
Литературным критикам прототип этого образа давно представляется загадочным. Одни отождествляли его с петрашевцем Спешневым, другие – с Бакуниным.
Материалы к «Бесам» не подтверждают ни той, ни другой теории. Сам Достоевский писал, что взял Ставрогина из своего сердца. Это, несомненно, верно.
Но тут возникает вопрос, как попал Ставрогин в сердце писателя. Тут-то и вспоминается герой из «Давида Копперфильда» – Стирфорс, характер которого во многом напоминает Ставрогина. Оба они – единственные сыновья любящей и заботливой вдовы-матери, гордость ее и утешение. Оба они занимают высокое социальное положение в своей среде. Оба они одарены от рождения исключительными способностями, привлекают сердца, властны, богаты, красивы и физически сильны. У обоих за внешней обаятельностью и светской вежливостью скрывается полное пренебрежение к окружающим их людям, на которых они смотрят исключительно как на средство для удовлетворения своих страстей и прихотей.
Но не только это сходство в общей характеристике обоих героев позволяет нам сблизить их и предположить внутреннюю связь между образом Ставрогина и образом Стирфорса. И тот и другой состоят в сложных и странных отношениях с живущей при их матерях бедной родственницей – Розой Дартель у Диккенса и Дашей – у Достоевского. И тот и другой вступают в связь с девушкой значительно более низкого социального происхождения и тем создают непреодолимый конфликт между собой и матерями.
Это сходство героев становится еще более ярким при сравнении отдельных сцен обоих романов. Стирфорс сознается Копперфильду в том, что в минуты мрачных раздумий ему кажется, что его сознание раздваивается и что в нем живет какой-то его злой двойник.
Нечто подобное рассказывает и Ставрогин про себя Даше в первой версии «Бесов», которая была напечатана в «Русском вестнике».
Таких сравнений можно было бы привести множество. Но идеологически существенна не столько связь между двумя героями, сколько цель, которую Достоевский преследовал, вводя новый образ Ставрогина в свой роман. У Диккенса Стирфорс вносит в роман элемент трагедии. Он соблазняет невинную девушку – первую любовь Копперфильда и бросает ее, навсегда разбив ее жизнь. Копперфильду эта история открывает глаза на легкомысленность его оценки своего аристократического друга, под обаянием которого он находился со школьных дней. Диккенс показывает, что ни высокое дарование, ни личная привлекательность не обеспечивают той элементарной порядочности в человеке, на которой единственно могут строиться прочные и надежные человеческие взаимоотношения, являющиеся основой всякой здоровой общественной жизни. Гордость и холодность являются той брешью в характере Стирфорса, через которые в его душу проникает преступное начало.
Ставрогину Достоевский уделяет в своем романе аналогичное место. И неудивительно, что, разрабатывая образ этого человека, Достоевский, может быть, сам того не сознавая, видел духовным взором Стирфорса, с которым он впервые встретился, читая «Давида Копперфильда» на омской каторге.
Гордость и холодное пренебрежение к человеческой личности остаются и у Достоевского главным проводником сил зла в человеческом сознании. Но тогда, как у Диккенса трагедия или мелодрама ограничена пределами личной жизни героев и их жертв, у Достоевского зло, захватившее душу Ставрогина, приобретает социальные размеры. Оно заражает среду бичуемых автором революционеров.
Это расширение темы о проникновении зла в сознание отдельного человека до размеров возникновения социальной опасности можно ярче всего показать, сравнив две сцены из «Давида Копперфильда» и «Бесов».
У Диккенса есть трогательная сцена, в которой простой честный рыбак Пегготи является в гостиную госпожи Стирфорс и просит ее узаконить связь ее сына с его племянницей, разрешив ему заключить брак.
Гордая патрицианка отвечает ему отказом, хотя она и готова признать вину своего сына и возместить нанесенный семье Пегготи ущерб, выплатив ему значительную денежную сумму. Пегготи отказывается и уходит возмущенный.
Трагедия и, как нам теперь кажется, мелодрама возникает в изображении Диккенса в результате косности сословных предрассудков, против которых Пегготи произносит горячую и трогательную речь. Выходит, что следует только устранить эти предрассудки и все устроилось бы ко всеобщему удовлетворению.
Благодушие Диккенса Достоевского не удовлетворяет, и он вступает с английским писателем в скрытую полемику, воспроизводя в «Бесах» аналогичную сцену, которая по существу является едким обличением благодушия Диккенса. В «Бесах» Лебядкин тоже является в гостиную генеральши Ставрогиной просителем и защитником своей пострадавшей родственницы. В уста пропойцы и прохвоста Лебядкина Достоевский с затаенным сарказмом вкладывает все доводы добродетельного Пегготи, высмеивая их. Поступок Ставрогина с хромоножкой никаким преодолением социальных предрассудков исправить уже нельзя, а за высокопарной болтовней Лебядкина ничего, кроме гнусного шантажа, не скрывается. Кажущееся благородным негодование на существующую социальную несправедливость разоблачается здесь как лицемерие.
Таким же лицемерием является и революционный пафос группы, возглавляемой Петром Верховенским. Они не представляют народных масс, к страданиям которых Достоевский был полон самого жгучего сочувствия. Они – выученики безответного самодура Ставрогина. Их обличительный пафос лишь плохо прикрывает холодность и пренебрежение к человеческой личности, которыми он их заразил. Эта порочность человеческих взаимоотношений в революционной среде и делает возможным, по мнению Достоевского, чудовищное убийство Иванова – этот первый пример радикальной партийной чистки в истории русского революционного движения.
Очерк литературы о Ф. М. Достоевском за 1931–1956 годы, подготовленный А. С. Долининым, 1956 г. [952]
…Прошел почти незамеченным юбилей в 1931 году – пятидесятилетие со дня смерти Достоевского. Был только издан однотомник под редакцией и с предисловием А. В. Луначарского. Но, как во всех своих работах, Луначарский сказал в этой небольшой статье свое слово о крайнем своеобразии, в идеологическом плане, творчества Достоевского: Достоевский никогда и никак не сумел побороть титана революции, и сколько бы он ни нагромоздил на него своих громоздких зданий, чтобы тот оказался похороненным в его сердце навсегда, титан неизменно восставал, чтобы сказать свое могучее слово. Мы слышим голос этого титана и у Раскольникова, и у Ивана Карамазова, и у других его героев, несмотря на все усилия писателя заглушить их голоса голосами их противников, на стороне которых он сам стоит.
С таким пониманием творческой основы Достоевского следует поставить в связь несколько работ о нем в плоскости идеологической: «Достоевский и Герцен» (1922), «Достоевский и петрашевцы» (1925). И дальше о Достоевском умалчивают до следующего юбилея (в 1946–47 гг.) – 125 лет со дня рождения. Вышло в 1947 две книги, о которых стоит упомянуть: Кирпотина «Молодой Достоевский» и Долинина «В творческой лаборатории Достоевского», представляющая собою попытку им на основании черновых материалов романа «Подросток» исследовать все этапы творческой работы писателя над романом – с первого возникновения замысла в связи с образами предыдущих его произведений, и как замысел осложнялся в зависимости от фактов и событий недалекого прошлого или фактов и событий, совершающихся сейчас в окружающей действительности русской и западноевропейской. Не мне судить, насколько удачна эта книга: что в ней убедительно доказано, что только намечено или совсем неверно. Важен самый характер и тип работы – сама задача, стоявшая перед исследователем, согласно завету Белинского войти в мир художника без всяких страстей и пристрастий, восстановить как можно полнее идеологическую, общественно-политическую и литературную среду эпохи, факты, события и лица, послужившие материалом художника и, прежде всего, главнее всего те идеи и те же образы, которыми он был одержим, чтобы в них себя
