Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби
Роман Лермонтова обладает одной уникальной особенностью – он имеет два предисловия. Первое находится в обычном месте в начале повествования (это позднее аутентичное авторское предисловие, которое я проанализировал выше). Второе – это вставленное между частями романа фикциональное аллографическое предисловие, написанное от лица рассказчика-путешественника; аллографическое в том смысле, что дневник Печорина представляет нам третье лицо, которое не создало текст, который нам предстоит прочесть, а фикциональное потому, что автор этого предисловия не является реально существовавшим человеком.
Предисловие путешественника исполняет четыре функции. Во-первых, оно сообщает о жанре последующего текста – это дневник («журнал»). Во-вторых, стараясь удостоверить подлинность и реальность повествований от первого лица, которые содержатся в журнале, путешественник утверждает, что исповедь Печорина совершенно искренна:
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. «Исповедь» Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям [Лермонтов 1957: 249].
Иными словами, путешественник хочет уверить нас, что Печорин писал свои записки не для того, чтобы их обнародовать. В тот момент, когда Печорин пишет дневник своей жизни на Кавказе, он является и автором, и единственным читателем, замыкая коммуникацию на себя, что вполне соответствовало складу его личности, его поглощенности самим собой и полному равнодушию к другим людям.
В-третьих, для предисловия путешественника характерен тот же иронический тон, что и для предисловия, впоследствии добавленного Лермонтовым. Путешественник начинает свое предисловие так:
Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить имя над чужим произведением. Дай Бог, чтоб читатели меня не наказали за такой невинный подлог! [Лермонтов 1957: 248].
Это немногословное вступление подчеркивает иронию, присущую всему роману, в котором есть и неожиданная смена жанров от главы к главе, и презрительное отношение к глупым светским условностям, и сбой хронологии, и заявление, что изображенная в романе небрежная безнравственность ничему не может научить, хотя тем не менее учит отрицательным примером.
В-четвертых, предисловие путешественника к дневнику Печорина разъясняет, что роман «Герой нашего времени» принадлежит ему и только ему: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. “Да это злая ирония!” – скажут они. – Не знаю» [Лермонтов 1957: 249]. В этом взгляды путешественника-рассказчика и самого Лермонтова совпадают, но их статусы (одного по отношению к другому) – нет: путешественник – вымышленный автор романа, Лермонтов – реальный. Однако если их онтологические статусы различны, то цель их одна – выставление напоказ «всех пороков нашего поколения».
В этом предисловии вскрываются и другие пороки «нашего времени». Они связаны с юридическим статусом текста в обществе. Путешественник соединил разрозненные элементы – свои путевые записки и дорожный дневник Печорина. Он обнажает проблему, существовавшую для писателей той эпохи: они не были защищены от хищения интеллектуальной собственности. Путешественник считает, что то, что он поставил свое имя под сочинением Печорина, – незначительный проступок. Так во вставленном в середину романа фикциональном аллографическом предисловии на первый план выходит еще одна рискообразующая особенность литературной деятельности: воровство.
Мы уже видели изображение самых разных участников литературного процесса: издателей; тех, кто хочет предстать перед публикой писателем; настоящих писателей; собирателей устных рассказов; рассказчиков устных рассказов и тех, кто переносит их на бумагу; составителей сборников и редакторов. Они в различных сочетаниях фигурируют в предисловиях, которые мы проанализировали. Но в «Герое нашего времени» лермонтовский путешественник-рассказчик заявляет во всеуслышание о наличии проблемы авторского права, юридического права собственности на свои же творения. Это была серьезная проблема, о чем свидетельствует предисловие князя В. Ф. Одоевского (1804–1869) к его роману «Русские ночи» (1844), изданному лишь за год до литературного дебюта Достоевского.
Перед тем как завершить эту главу и обратиться к предисловиям Достоевского, следует обратить внимание на взаимоотношения Одоевского с плагиаторами его сочинений, «проделки» которых он, в отличие от рассказчика-путешественника из «Героя нашего времени», отнюдь не считал невинной шалостью. В предисловии, написанном к изданию «Русских ночей» в вышедшем в 1860-х годах собрании своих сочинений (следует заметить, что это предисловие было опубликовано лишь в XX веке), он отмечал:
(Некоторые. – Л. Б.) добрые люди воспользовались тем, что моя книга сделалась библиографическою редкостию, и втихомолку принялись таскать из нее, что кому пришлось по его художеству; иные – на основании литературного обычая, т. е. заимствовались с большою тонкостию и с разными прикрытиями, иные с меньшими церемониями просто вставляли в мои сочинения другие имена действующих лиц, изменяли время и место действия и выдавали за свое; нашлись и такие, которые без дальних околичностей брали, напр<имер>, мою повесть всю целиком, называли ее, напр<имер>, биографиею и подписывали под нею свое имя. Таких курьезных произведений довольно бродит по свету. – Я долго не протестовал против подобных заимствований… частию потому, что мне казался довольно забавным этот особый род нового издания моих сочинений. Лишь в 1859-м году я счел нужным предостеречь некоторых господ о возможном следствии их бесцеремонных проделок… Итак, участь моей книги была следующая: из нее таскали, взятое уродовали, и на нее клепали; а для большинства поверить эти проделки было не на чем. Сопряжение всех этих причин, имеющих важное значение для человека, свято сознающего права и обязанности литератора, заставило меня приступить к новому изданию моих сочинений [Одоевский 1981: 305–306].
Издав в 1845 году свое первое художественное прозаическое произведение «Бедные люди», Достоевский вступил в литературный мир, преисполненный опасностей – не только тех, которые Лермонтов описал в романе и с которыми Одоевский встретился в реальности, но и разнообразных рисков, о которых мы писали, исследуя литературные произведения первых десятилетий XIX века. Предисловия были точкой входа не только в какое-то произведение искусства, но и в литературный мир в целом. Они подобны длинному коридору со множеством дверей, ведущих одновременно к сложностям процесса общения (от мотивации писателя до реакции читателя, от неверных истолкований прочитанного до идеальных форм понимания); к комплексам и тревогам авторов, которые сопровождают их на пути в литературу; к напыщенности и эгоцентризму или гипертрофированным амбициям и гнетущей неуверенности в себе; к играм вербального искусства, а иногда – к поражающей откровенности.
Неудивительно, что в 1840-х годах Достоевский избегал
