Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби
Эти особенности «Вступления» свидетельствуют о том, насколько Достоевский полагался на испытанные повествовательные приемы при своем возвращении к литературному творчеству. Ни рассказчик, ведущий повествование от первого лица, ни рамочная структура не являлись открытиями в литературе. Хотя в эпоху Достоевского (и задолго до нее) эти элементы хорошо себя зарекомендовали, они никоим образом не могли гарантировать того, чего он желал для своего романа более всего: одобрения критиков. По всей вероятности, заурядность этого сочинения обрекала его на судьбу хуже провала – оно не было замечено. Перед публикацией «Села Степанчикова» Достоевский писал брату Михаилу со смешанным чувством тревоги и волнения:
Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки и, главное, может быть, растянутость; но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее мое произведение. Я писал его два года (с перерывом в средине «Дядюшкина сна»). Начало и средина обделаны, конец писан наскоро. Но тут положил я мою душу, мою плоть и кровь… если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаяние. На нем основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени [Достоевский 1985: 326].
Даже после того, как несколько издателей отвергли его роман с порога, Достоевский не терял надежды. В августе того же года он писал:
…я уверен, что в моем романе есть очень много гадкого и слабого. Но я уверен – хоть зарежь меня! – что есть и прекрасные вещи. Они из души вылились. Есть сцены высокого комизма, сцены, под которыми сейчас же подписался бы Гоголь [Достоевский 1985: 334].
«Степанчиково» является фарсом. Кроме того, это сатира, высмеивающая «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя (1846), которые сами по себе крайне неудачны[30]. В «Степанчикове» очень мало «высокого» комизма, хотя сам Достоевский был уверен в обратном. Перед нами скорее предстает нечто еще более фарсовое, даже примитивное. Сомнительно, чтобы Гоголь мог подписаться под какой-либо частью этого романа – и не только потому, что в нем он выставлен к позорному столбу. Дело в отсутствии важного элемента гоголевского юмора – того, что возвышает нас и зачастую уравновешивает более низкие элементы в его юморе[31]. Тем не менее «Вступление» действительно позволяет Достоевскому в полной мере использовать обозначенную выше сильную сторону его стиля повествования: зыбкое повествование от первого лица, которое включает два временных измерения – время, когда происходят описанные в повествовании события, и время, когда рассказчик впоследствии записывает свое повествование, глядя на описываемые им события со стороны[32].
Предисловие Достоевского надлежащим образом уведомляет нас об этой сложности и сразу же дает нам представление о способностях рассказчика, оно никоим образом не подготавливает нас к однообразной, затянутой и утомительной мыльной опере, которой фактически является «Степанчиково». Несмотря на героические попытки критиков найти в этом творении какую-то эстетическую ценность, «Степанчиково» – не тот повествовательный корабль, на борту которого хочется надолго задерживаться[33]. По сути, это не повествование, а серия сцен, в которой одни и те же приемы (например, обмен ролями) повторяются ad nauseam. Говоря словами Гэри Сола Морсона, в «Степанчикове» отсутствует черта, которую мы связываем с творчеством Достоевского, а именно «повествовательность»[34].
Как мы увидели, Достоевский называет предисловие к «Степанчикову» «вступлением» – не самое обычное обозначение среди разнообразных приблизительных синонимов, за использованием которых у Достоевского в течение последующих двадцати лет мы будем наблюдать, но вполне применимое в России. Важно заметить, что это обозначение принадлежит не рассказчику, который называет вступление «моим предисловием», а имплицитному автору [Достоевский, 1972: 18]. Используя два разных названия для вступления, Достоевский желает отделить имплицитного автора от рассказчика и провести грань между романом, написанным автором, и текстом, написанным от лица рассказчика. Еще одним признаком желания Достоевского разделить эти два уровня является то, что он заставляет своего рассказчика определить жанр повествования:
В заключение этой главы (Вступления. – Л. Б.) позвольте мне сказать собственно о моих личных отношениях к дяде (протагонисту, полковнику Ростаневу. – Л. Б.) и объяснить, каким образом я вдруг поставлен был глаз на глаз с Фомой Фомичом (Опискиным, комическим злодеем и тираном, живущим в усадьбе Ростанева. – Л. Б.) и нежданно-негаданно внезапно попал в круговорот самых важнейших происшествий из всех, случавшихся когда-нибудь в благословенном селе Степанчикове. Таким образом, я намерен заключить мое предисловие и прямо перейти к рассказу [Достоевский 19726: 18].
Заметьте разнообразие обозначений, которые Достоевский использует, называя свой текст. Повесть Достоевского, которую он в письмах называет «комическим романом», для его повествователя «рассказ»[35]. Различия между этими жанрами имеют значение. Они указывают на то, что Достоевскому было необходимо отделить себя от рассказчика, поскольку его замысел заключался в том, чтобы одновременно высмеять персонажей своей повести и принизить ее рассказчика. Однако, как давно доказал Тынянов [Тынянов 2002: 320–339], реальной мишенью сатиры Достоевского является Гоголь и его злосчастные «Выбранные места…».
Во «Вступлении» Сергей, рассказчик Достоевского, излагает свою историю с некоторым смущением, будучи одновременно свидетелем множества водевильных перипетий сюжета и второстепенным участником этих событий. Он зачастую описывает свою эмоциональную реакцию на происходящее. И рассказывает, как вступается за своего дядю полковника Ростанева, чтобы защитить его от нападок матери и то заискивающего перед ним, то грубящего ему «серого кардинала» Опискина. Например, в своем вступлении рассказчик замечает:
Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этом новом лице. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц моего рассказа. Насколько оно имеет право на внимание читателя – объяснять не
