Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс

и благодарности к нему и приняли бы эти описания как очевидность. Известный парадокс – философ описывает извне сознание человека, будучи сам человеком, – разрешается тем, что отрицается «сознание» и как источник, и как предмет описания. Разумеется, имеются различные теории сознания. Но вне них самого сознания как их источника нет. И эти теории сознания имеют смысл только внутри философских систем и методов, когда сама по себе метафизическая ситуация говорящего уже выстроена. Поэтому и профессиональная деятельность, и ситуации философа сами по себе лишены основания, подобно тому как лишена основания и деятельность прочих людей. Философ – по определению любящий истину, а не владеющий ею – сам лишен статуса истины. Претендуя на самоочевидность, его метафизическая ситуация остается неописанной. На деле же взаимоотношения философа с другими людьми строятся не на очевидности и не на внутреннем тождестве их человеческих ситуаций. Они строятся на взаимном использовании, на взаимной выгоде. Общество готово уничтожить философа, если оно полагает, что даваемое им философское обоснование грозит обществу обвинением. И философ готов отвернуться от общества, если общественная ситуация перестает соответствовать его критериям истины. Философы соперничают в деле обоснования деятельности одних и тех же социальных групп, и различные социальные группы готовы идентифицировать свое мышление с одной и той же философской схемой.

Поэтому более чем наивной выглядит попытка гуманитарных наук приписать определенный тип мышления «нефилософским массам» и, с другой стороны, эксплуатируя разрыв между собственной речью философа и отстаиваемой им «истинной речью», представить философа в виде частного человека, а затем интерпретировать его философию в терминах «духа времени» или «духа народа», которые он якобы разделяет с другими людьми, приписав тем самым философу нечто вполне отличающееся от его собственных взглядов. В обоих случаях философское мышление рассматривается как симптом культуры определенного народа наряду с другими ее симптомами и делается попытка раскрыть «механизм мышления культуры в целом». Ложная попытка. Ибо такого механизма нет. Люди действуют не мысля, по традиции. Их стремление обзавестись мыслями отвечает особой их потребности вписаться в соответствующую правовую ситуацию. Эту потребность удовлетворяет философ. В то же время сам философ, пользуясь своим собственным статусом, предлагает и отчасти навязывает людям определенные ситуации и роли. Разумеется, тот или иной выбор, совершаемый философом, может быть объяснен из его человеческой судьбы, если ученый-гуманитарий окажется способен найти в ней соответствующую аналогию. Так, профессиональная жесткость философа часто уступает место известной сентиментальности и привязанности к определенным людям, общественным группам и т. д. Но при любой подобной интерпретации нельзя ни объяснить философского описания метафизической ситуации говорящего из коррелятивной ему внутримирской ситуации философа (по типу: философский идеализм является оправданием господства господствующих классов), ни, наоборот, сопоставить реальной ситуации человека-в-мире его метафизический коррелят (по типу: философский материализм – победа сатанинского духа). Ученый-гуманитарий, делающий и тот и другой ход, попадает в печальную ситуацию философа, с построениями которого никто не может идентифицироваться, ибо кандидаты на идентификацию все уже умерли.

Это не означает, разумеется, что гуманитарные науки не имеют собственной сферы исследования. Но их сфера состоит именно в описании деятельности людей вне статуса истинности, в отсутствии мышления. И методики такого описания есть лишь метафоры подобных описаний, наличествующих изначально: описаний человека как существа, чья речь лишена истины. Такое описание философии и философов, а также людей вообще, как и всякая метафора, верно лишь отчасти и не задевает по существу истинной речи в том, где она истинна, то есть в ее правовых границах, определенных философской традицией. Таким образом, искренность есть не субъективное отношение говорящего к слову, а «объективное» качество самого слова. Искренней может быть только речь философа, в то время как отношение к ней самого философа является профессиональным, а нефилософа – инструментальным.

IX. Философия как деятельность требует обоснования

Таким образом, искренность как внутренняя истинность речи оказывается ситуационной, историчной. Подобно тому как эмпирические высказывания (типа «этот дом – белый») требуют сообщения им временной и пространственной определенности для установления их истинности, так и «теоретические высказывания» требуют знания о пространственно-временных условиях их произнесения для установления их искренности. Так положение «мир состоит из воды» является искренним высказыванием в устах Гераклита, но двусмысленным в устах его эпигонов после установления многих истин о мире, с которыми это высказывание должно быть заново соотнесено, чтобы к нему вернулась его искренность. Именно искренность, а не «объективная истинность», которой оно в любом случае не имеет, будучи суждением неэмпирическим.

Сказанное не означает, разумеется, того, что по прошествии времени и в другом месте пространства теоретическое суждение теряет всякий смысл. Поскольку это суждение составляет часть описания метафизической ситуации говорящего, оно может быть актуализировано и понято каждым в любой пространственно-временной точке. Здесь вновь уместно сравнение с эмпирическими высказываниями. Помимо потока жизненных впечатлений, в памяти каждого имеется набор некоторых общих повсеместно воспроизводимых описаний экспериментов, осуществляемых в рамках определенных теорий. Эти эксперименты, благодаря своей повторяемости, воспроизводят в любое время эмпирические высказывания как часть своих описаний. Вместе с тем, чтобы быть поистине оправданием, каждый такой эксперимент должен соответствовать определенной принятой теории. Так и каждая теория, хотя она и может быть воспроизведена для понимания, должна быть объяснена, фундирована и оправдана здесь и сейчас для того, чтобы она могла стать фрагментом искренней речи. Все многообразие речи можно тем самым разделить на внутритеоретические эмпирические высказывания и на высказывания собственно теоретические, или, иначе говоря, межтеоретические. То есть чисто теоретические высказывания относятся не к какому-либо внешнему объекту – внешнему миру в целом или сознанию как таковому и т. д., а лишь оправдывают правомерность определенного корпуса внутритеоретических эмпирических высказываний и определяют метафизическую и внутримирскую ситуацию говорящего, способного делать высказывания из этого корпуса, определяют ее по аналогии с уже зафиксированными возможными ситуациями говорящего. Здесь под метафизической ситуацией имеется в виду предварительное описание того, что может или не может встретить говорящий в своем внутреннем опыте, и отношение, в котором говорящий стоит к тому, что наличествует и отсутствует, а под внутримирской ситуацией – признаки, по которым можно определить человека, находящегося в качестве говорящего в той или иной метафизической ситуации.

Таким образом обнаруживается, что философ «нечто знает», а не только любит знание. А именно, философ способен дать адекватное описание метафизической ситуации говорящего в терминах ее соотнесения с другими возможными ситуациями. И более того, способен породить в акте метафоризации такое новое описание в качестве «глубинного» и абсолютно искреннего. Очевидно, что выше приведенное в этой работе описание делает в отношении философа то, что философ призван делать в отношении всех других. А именно, оно