Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Но дело обстоит совсем не так. Философия здесь берется не как «философский идеал» или «телос философии», внутренне разделяемый автором, а как объективно присутствующая в мире традиция. Это, разумеется, делается не впервые, но делалось уже и Сократом, и Декартом, а ближе к нашему времени – феноменологией.
Феноменология Гегеля пыталась освоить совокупность и историю философских систем. Но она восприняла их лишь как прелюдию к собственной системе, а их смену – как способ доказательства, обоснования этой предельной гегелевской системы – лишь как лестницу, которую следует, правда, не отбросить, но сохранить.
Феноменология Гуссерля признала за философскими построениями автономное значение, но рассмотрела их как изолированные друг от друга феномены, связанные между собой только конституирующей активностью трансцендентального «я». Эта раздельность философских построений друг от друга явилась результатом гуссерлианского требования радикального эпохэ, поскольку философские системы метафорически связаны между собой как раз суждениями о существовании и несуществовании. В результате и философия в целом оказалась у Гуссерля лишь одним из видов конституирующей активности «я», а его собственная философия предстала как нечто радикально иное, чем вся предшествующая традиция.
Наконец, Хайдеггер признал «приоритет герменевтики бытия». Но для Хайдеггера всякая философия есть метафизика, поскольку она строится каждая на своей «метафоре бытия» и тем самым определяет бытие через сущее, фиксируя в то же время границу между ними, которая и преодолевается затем в метафоре. Тем самым у Хайдеггера история философии представлена последовательностью независимых друг от друга метафор бытия, связанных между собой таким образом, что каждая следующая метафора является все более удаленной от бытия – от его первой поэтической метафоры. Разумеется, это возможно только в том случае, если на деле все эти метафоры не независимы, но в свою очередь связаны друг с другом метафорическими отношениями. Хайдеггер, отрицая это, вынужден ввести некоторый субъективный принцип: забвение бытия, который он затем укрепляет в действенности самого бытия. Тем самым философская ситуация лицемерия оказывается у Хайдеггера онтологической конституцией, конституцией самого бытия. Отказ от двусмысленности требует признания того, что раскрытие бытия с самого начала осуществляется в речи, и двусмысленность, возникающая в результате этого, преодолевается, а не создается и не увеличивается дальнейшей метафоризацией. Иначе само хайдеггеровское обращение к бытию становится чем-то непонятным после целой истории его забвения.
Вопрос об искренности и об оправдании говорящего шире, чем вопрос о философии как о специфической форме человеческой деятельности. Как уже говорилось выше, этот вопрос является центральным для сферы искусства и науки, а также для многих аспектов повседневной жизни. Однако именно в философии вопрос об искренности составляет суть дела, является, по существу, единственным вопросом. А оправдание говорящего является единственным занятием философа. Поэтому следует обратиться именно к ситуации философа, чтобы выявить структуру и природу искренности, искренней речи. Здесь философы как группа выделены именно для того, чтобы выявить метафизическую и внутримирскую ситуацию искренней речи вообще.
Этот подход тем более плодотворен, что ситуация философов как говорящих не описана до сих пор. Философы, тем самым, как человеческая группа пребывают в диком состоянии абсолютного лицемерия. Здесь следует еще раз подчеркнуть, что искренность прямо противоположна естественности. Дикарь, как и ребенок, всегда коварен, лицемерен, неверен. Для говорящего в повседневной жизни критерием искренности является неуклонное следование им определенной принятой на себя системе воззрений и оценок. К такому говорящему применима и оценка его искренности «по его делам». Однако помимо этой общепринятой искренности, базирующейся на идентификации говорящего с определенным описанием метафизической и внутримирской ситуации речи, имеется и искренность другого рода. Искренность первого рода Хайдеггер удачно назвал «решимостью». Искренность же второго рода есть собственно искренность, которая преодолевает двусмысленность «решимости» и которая была описана выше.
Так вот, философ, не обладая решимостью, остался в состоянии «естественном», то есть лицемерном. Апеллируя к «естественности», к дикарю, в поисках внешней точки зрения на цивилизацию, философ забыл или, скорее, притворился, что забыл, что дикарем является он сам. Описание ситуации философа есть первый шаг к сообщению ему дисциплины, к цивилизации его.
Теперь ясно, как разрешается вопрос об истине описания, предлагаемого в этой работе. Оно является тем, что можно назвать постоянно действующей метафорой деятельности философа. Иначе говоря, оно берет философию лишь как частный случай искренней речи вообще. И если вследствие этого приведенное описание станет само объектом метафоризации, то оно в любом случае сохранит свою собственную метафоризирующую силу, ибо оправдывает само себя некоторой конструкцией, являющейся метафорой философии как особого рода роли, какой она и была, и есть, и останется, даже если при этом она есть и нечто иное.
Из всего сказанного следует, что искренность в собственном смысле слова присуща не всякой речи, а только обосновывающей, оправдывающей речи. В этом родство философии и риторики: и та и другая оперируют посредством метафор и аналогий. Но риторика ориентирована на защиту любой возможной позиции, она в этом смысле «беспринципна», философия же использует риторические приемы для построения ситуации говорящего предельно искренним образом. Риторика всегда имеет в виду альтернативу для своих утверждений: риторик сознательно использует ораторские приемы, чтобы склонить мнение слушателей в определенную сторону, в то время как для них возможен и иной выбор, который риториком постоянно имеется в виду. Риторик в этом отношении фундаментально лицемерен. Философ же искренен, поскольку его метафизическое описание создается им впервые, служит метафорой для всех известных ему философских построений и потому не имеет альтернативы.
Гуманитарные науки склонны рассматривать философию как бессознательную риторику. Ученый-гуманитарий, классифицируя доступные ему продукты человеческой культуры, в том числе и философские построения, сопоставляет их между собой, и если он ученый герменевтическо-структуралистского толка, то он приходит к выводу, что то или иное философское учение объективно противостоит, хотя бы сам его автор об этом ничего не знал, какому-то другому учению в определенных отношениях. Так, например, японская философия противостоит в каких-то отношениях европейской традиции и т. д. Полагая далее, вслед за самой философией, что очевидность философских учений заложена в их соответствии сущности человеческого мышления, ученый-гуманитарий приходит к заключению, что японский и европейский философы оба сделали какой-то подсознательный выбор, оба незаметно для себя ответили на какой-то скрытый вопрос, но разошлись в своих ответах, что и привело к различию в соответствующих традициях. Тем самым предполагается, что перед ними стояла дилемма, на которую они откликнулись каким-то доречевым решением. Так, Хайдеггер утверждает, что философа следует понимать исходя из того,
