Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Искренность чаще всего понимают по аналогии с эмпирической истинностью: как соответствие слов субъекта его мыслям, подобно тому как эмпирическая истинность – соответствие слов фактам. Это соответствие, разумеется, непроверяемо, поэтому его обычно подменяют соответствием слов субъекта его делам. Но это соответствие, хотя по видимости и проверяемо, на деле зависит от интерпретации действий субъекта, а именно в интерпретации и проявляется субъективность в чистом виде. Поэтому-то искренность понимается обычно как требование искренности, как императив «будь искренен». И притом как императив, в соответствии с которым субъект речи должен придерживаться интерпретаций, утвержденных традицией и принятых в обществе, в котором он живет. Таков императив философии от Сократа до Кьеркегора и Витгенштейна. Отказ от этого императива разрушает саму возможность понимания (отсюда борьба против софистов и их софизмов), но, с другой стороны, выполнение этого требования непроверяемо. Если, как это стремится показать Кьеркегор, требование искренности не тождественно обращению к абсолютно-непосредственному и повседневности, а, напротив, повседневность поддерживается императивом искренности, то очевидно, что этот императив неустраним, но в то же время непознаваем.
Однако есть сфера, в которой предикат «искренний» применяется без особых затруднений, – это сфера искусства. И здесь критерий искренности вполне объективен: искренне то, что поистине ново. Под истинно новым здесь понимается то, что ново не по какому-то стандарту новизны, но что предлагает новый стандарт видения. Способ, каким достигается здесь искренность, уже описан: это построение метафоры к традиции искусства за пределами искусства. Художник, таким образом, оказывается на деле в той точке, из которой он может говорить о традиции и говорить о мире. Его искренность находит себе конструктивное соответствие.
Таким образом, тот художник, который идентифицирует себя с какой-либо устоявшейся традицией, не может считаться искренним, ибо он отказывается от возможности выстроить для себя собственную сферу суждения и выражения и оказывается в двух местах одновременно: в традиции и вне нее, что и следует охарактеризовать как двоемыслие и лицемерие. С другой стороны, хотя художник и совершает творческий акт, в его интерпретации этого творческого акта может лежать зерно двоемыслия. Это происходит тогда, когда художник интерпретирует свое творчество как пришедшее извне искусства, из области, внеположной искусству, будь то область «святого» или область «профанного». В таком случае художник вынужден апеллировать к силам, лежащим вне Откровения, которое несет в себе сама традиция.
То, что здесь было сказано об искусстве, относится к сфере субъективного в целом. Каждый человек получает от традиции знание о многообразии душевных состояний и движений, доступных человеку. Эти состояния и движения даны ему только как феномены, через свои описания. Они конституированы не самим человеком, а цивилизацией, в которой он живет, и переданы ему для дальнейшего «субъективного осуществления». Однако человека, лишь воспроизводящего готовые описания поведения, в обществе справедливо считают позером и не верят в его искренность. Искренним считается тот, кто нашел собственную форму выражения своих душевных движений, но в то же время соотнес ее с общепринятой таким образом, что его собственный душевный опыт ощущается как специфически «глубокий». Глубина душевной жизни означает, однако, не более чем ее метафоричность. Индивидуальный способ выражения должен быть таков, чтобы он соотносился с общепринятым, представляя его тривиальным и плоским. Так в лингвистике «глубинным содержанием» называется метафора к его «поверхностным выражениям» – предложениям обыденной речи.
Историческая смена метафизических ситуаций говорящего происходит таким же образом. Каждый философ начинает произносить свою речь в мире, в котором имеется в наличии множество таких ситуаций. Поэтому его призвание состоит в том, чтобы дать новое и по возможности более «глубокое» описание, то есть дать метафору, для которой сами эти описания не были бы метафорой.
Творчество в сфере общественных отношений, искусства и мышления, как правило, получает в европейской философии отрицательную оценку. Творчество рассматривается ею как уход от истины, искренности и ясного смысла, осуществляющийся под влиянием внешних для мышления сил – человеческих пороков. Творчество превращается в работу страсти, желания, порока. Это представление в комбинации с представлением о том, что все сущее конституировано человеком (или человеческим мышлением), привело к нынешнему доминированию гуманитарных наук. Свою искренность эти науки видят в том, что они честно признают, что весь мир создан человеческими желаниями и волей к власти. Они тем самым воспроизводят, правда, старую философскую схему, но в перевернутом мире: место понимания оказывается вне традиции, в человеческих страстях, а культура и традиция – лишь насилием над страстями, над человеком, от которого теперь его следует освободить. Возникает, таким образом, бесконечное качание между абсолютно симметричными правой (традиционной) и левой (нетрадиционной) позициями. Качание, характеризующее ныне атмосферу в гуманитарных науках. Их общей предпосылкой является их вера в то, что творчество есть результат действия некоторой силы, заложенной в человеке или в человеческом обществе.
Но творчество, искренность – это дело искусства. Искренность не овладевает человеком – она достигается им. Потребность же в искренности возникает из стремления к устойчивости и надежности человеческого знания и человеческих отношений. Эта потребность носит отнюдь не абстрактный, а вполне конкретно-экзистенциальный характер. Человек страшится смерти, страшится несчастий, и никакая решительность и никакое «бытие-к-смерти» его от этого страха не избавят. Человек создает себе новые стили жизни, новые потребности, новые нравы. Но это творчество он осуществляет не от развращенности нравов и желания неизведанных наслаждений и не под научно-техническим диктатом или под властью монополий, а потому же, почему человек строит себе новый дом, если ему начинает казаться, что крыша старого дома скоро обрушится ему на голову.
VIII. Философ не говорит от имени человечества
Предложенная здесь трактовка понятия «искренность» отличается, как уже говорилось, от той, которая сложилась в европейской традиции. Общепринятая трактовка рассматривает искренность: а) как непосредственность, б) как соответствие слов мыслям и в) как родовую укорененность субъекта речи. Все эти три характеристики искренности теснейшим образом связаны между собой. Первые две из них были рассмотрены выше. Теперь следует рассмотреть третью.
Искренней чаще всего считают ту речь, в которой выражается то, что присуще человеку как человеку, вне всего того, что разделяет человечество и что рассматривается как нечто «искусственное», условное. Таким образом, искреннее как непосредственное и естественное укореняется во всеобщности человеческой природы и противостоит словам культуры как чему-то, искусственно вносящему разделение. Эта естественная непосредственная речь удовлетворяет также, по распространенному мнению, и критерию соответствия слов мыслям, ибо здесь мышление берется как вид активности, присущей всем людям без изъятия, подобно еде, питью, сну и т. д., и таким образом в той сфере, в которой заблуждение просто невозможно, ибо заблуждаться в ней значит просто не быть человеком,
