Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
В рационализме европейской философии мало рациональности, поскольку в ее основании лежит миф: языческий миф о человеке, находящемся в непосредственном и исчерпывающем контакте с бытием. С бытием – Логосом, обладающим закономерностью, которая непосредственно открывается человеку. Иудео-христианская традиция отрицает такой прямой контакт, отрицает миф. Для нее разум также законодатель, но законодатель в юридическом смысле слова. Разум очерчивает границы того, что разумно, что допустимо, что уместно. Разум благоразумен. Разум не уподоблен языческому закону – року, он не в сердцевине вещей, а на их границе. Разум предоставляет возможность творчеству и ограничивает его неразумную разрушительную силу.
Творчество пророков и творческий акт Христа, давший образец европейскому человечеству, были возможны только в рамках указанного понимания закона. В отличие от аристотелевской дедуктивной логики, логика иудейской и христианской традиции – это юридическая логика, логика аналогии. Рассчитывать на признание и на оправданное место в рамках закона может только тот, кто доказал посредством аналогии это свое право, и только в пределах этой аналогии. Другие же аналогии – негативные – порождают и специфические меры ограничения, которые вводят творческое новое и непредвиденное в правовые рамки.
Философия всегда ощущала свою связь с законодательством и властью. И действительно, философия стремится дать обоснование действиям и мнениям людей. Но философское обоснование излишне, если для основания достаточно приказа. Следуя своей традиции, европейская философия постоянно стремилась обосновать авторитет власти или источника властной речи – приказа, поскольку в Европе власть требовала такого обоснования. Центральная для философии проблема – авторитет говорящего и его коррелят в мире – совпадает с проблемой власти. И поскольку философия развивалась под знаком стремления к достижению единой картины мира, то и авторитет говорящего был ею признан только за единой властью. Уже говорилось о том, что философ – лишь любитель истины, а не ее носитель. Философ описывает статус носителя истины, но не является им. Его успех и его общественное положение в качестве философа, его престиж у коллег и отношение к нему общественности измеряются не теми критериями, которые он сам устанавливает для истинной речи в своих сочинениях. Напротив, ему надо вначале убедить других с помощью аргументов, что именно этот, а не другой тип речи и именно это, а не другое метафизическое и социальное положение говорящего обеспечивают речи истинность. Но при этом аргументы, которыми пользуется сам философ, имеют, разумеется, совсем иную природу. Они составляют ту «лестницу, которую надо отбросить», по словам Витгенштейна. Они образуют предварительный «неподлинный» раздел любой философии. Но они в то же время и составляют саму стихию философствования. Философ описывает определенную ситуацию говорящего, объясняет, как нужно понимать его описание и в каком смысле воспринимать речь говорящего. И это составляет суть его деятельности. Если затем «лестница отбрасывается», то это означает самоуничтожение философа и самой философии, поскольку философ ее персонифицирует, – отказ философа от своих прав в пользу власти, в пользу своего философского идеала.
Радикальность этого отказа состоит в забвении языка аргументации – языка, в котором неизбежно воспроизводится плюрализм философии, статус любой роли как одной из многих ролей и необходимость самоопределиться по отношению к другим ролям. «Отбрасывание лестницы» – это попытка избежать плюрализма и дальнейшей метафоризации – дальнейшего поиска единой метафоры.
Закон как граница, закон как регулятор отношений между различными несводимыми друг к другу статусами говорящего противостоит самоуничтожению философа. Граница статуса говорящего совпадает, по существу, со структурой философской аргументации, оправдывающей этот статус. Тем самым закон выводит философа из двусмысленности, из лицемерного положения, в котором он находится, отстаивая право речи для другого и оставляя в тени вопрос о своем праве на собственную речь. Закон гарантирует речи философа искренность.
Тем самым становится ясно, что рационализм языческой философии – псевдорационализм, поскольку в его основе лежит миф о непосредственном отношении человека к истине. Традиция же Откровения ясно признает, что изначальное знание есть уже всегда словесное знание, есть уже всегда текст, описывающий определенную метафизическую ситуацию человека. И всякая иная альтернативная ситуация должна быть выстроена говорящим по аналогии с исходным описанием и таким образом, чтобы оправдать себя философски, то есть убедительно продемонстрировать эту аналогию. Побуждение, заставляющее человека совершить акт метафоризации, – это стремление восстановить к себе доверие у себя и у окружающих, преодолеть лицемерие. Акт метафоризации – творческий акт – совершается в поисках искренности и в границах разума.
VII. Искренность – дело искусства
Во всем предыдущем изложении «метафизическая ситуация говорящего» трактовалась как некая реальность. Но поскольку «метафизическая ситуация говорящего» – это отношение говорящего к истине мира, к тому, что можно сказать о мире в целом, то кажется, что эта ситуация чисто субъективна и непроверяема: любой человек может вообразить, что относится к истине мира определенным образом, и доказать противное ему нельзя: ведь, доказывая противное, сам оппонент остается для говорящего частью мира.
Однако метафизическая ситуация говорящего, если он ее описывает, все же получает определенное «объективное» место – между другими уже описанными ранее ситуациями. Можно, конечно, сказать, что все такие описании – это фикция и что все их следует отбросить как заблуждение, но утверждающий подобное сам занимает определенную метафизическую ситуацию в ряду других. Если теперь признать правомерность описаний метафизических ситуаций, то можно, далее, утверждать, что нельзя сказать, какой из них отдать преимущество: они сами могут спорить между собой, но о них, или о вкусах, спорить нельзя. Такое понимание соответствует духу нашего времени и обосновывает себя достоинством человека: поскольку подобные описания – дело субъективное, то ко всем им следует относиться с равным уважением и сделать между ними выбор нельзя. Такая позиция означает, разумеется, для философии еще один способ отречься от права на существование и уступить свои прерогативы власти: на этот раз уже власти вкуса, лишенной философского оправдания.
Между тем область чисто субъективного не является чем-то закрытым для критики. Ибо всеми признается один важный критерий – критерий искренности. Различные вкусы и дарования могут противоречить друг другу, но требование искренности равно приложимо ко всем ним, оно является общим критерием по отношению к сфере
