Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Новый акт метафоризации осуществляется вербально с помощью различных описаний, использующих связку «есть» или ее языковые эквиваленты, как, скажем, в случае «человек есть волк». Описания подобного рода часто отождествляются с описаниями действительности в рамках уже сформулированных теорий: теорий научных или теорий здравого смысла. При этом, как правило, игнорировалось их основное отличие: если отрицания внутритеоретических высказываний имеют смысл, то отрицания высказываний «метафизических», конститутивных для теории, смысла не имеют, ибо таким отрицанием разрушается вся теория. Не имеют также смысла и отрицания тех высказываний, из которых складывается описание метафизического и реального статуса говорящего. Правда, уже в наше время феноменологическая и позитивистская традиция признали, что отрицание метафизических высказываний не имеет смысла, но на этом основании они отвергали как бессмысленные и сами эти высказывания. Для Гуссерля все утверждения о существовании и несуществовании являются просто мнениями, от которых философ должен отрешиться в акте воздержания от суждений – эпохэ. Смысл для него имеют только сами словесные описания, рассмотренные как продукт деятельности единого трансцендентального создания. Здесь воспроизводится классическая позиция философа-наблюдателя: все мнения противостоят ему как внутримирские предметы. Суждения же об их «объективной» истинности и ложности считаются лишь свидетельствами «субъективной» веры говорящего.
Однако феноменологическая или позитивистская позиция сама является некоторой «субъективной» позицией, выстроенной по аналогии с предыдущей философской традицией. «Субъективная» вера имеет собственный критерий истинности – ее искренность. Той точкой, с которой философ может рассмотреть противостоящие ему в качестве внутримирских предметов доктрины и мнения, является метафора, которую он выстраивает к метафизическим и жизненным ситуациям, в которых находятся носители этих доктрин и мнений: эту метафору он делает ситуацией собственного существования. Следовательно, внутренняя оправданность собственной позиции философа, его собственная честность и искренность зависят от того, в какой мере серьезно он признает искренность и аутентичность тех метафизических ситуаций, от которых он отталкивается в своих построениях. Философ не может, следовательно, брать за основу двусмысленную и лицемерную ситуацию скепсиса. Напротив, ему необходимо солидное основание. Этим основанием может быть только искренность речи, засвидетельствованная явным и убедительным построением метафоры, описывающей ситуацию говорящего и его отношение к своей речи. История философии движется, таким образом, от метафоры к метафоре.
Каждая философская доктрина, однако, пытается затушевать свой метафорический характер. Метафора к многообразию внутримирских предметов рассматривается как их «сущность», относительно которой они оказываются «явлениями». Так формула H2O, являющаяся метафорой воды, пара и льда, представляется в химии как их субстанция. Подобно этому и истина, и ложь представляются Декартом в качестве явлений мысли. Однако, с другой стороны, H2O есть формула, материальное существование которой в качестве конкретной записи зависит от наличия в мире воды в большей степени, чем от льда и пара, а положения философии Декарта могут быть представлены как истинные и ложные высказывания.
Все эти примеры показывают, что метафора остается метафорой и что ее фундирующая роль осуществляется лишь только в одном отношении – в том, благодаря которому она может быть оправдана в качестве метафоры. Помимо лицемерия эпигонства существует лицемерие иного рода – попытка представить свое сознание, свой взгляд на мир в качестве единственного мерила. Эта попытка сама собой напрашивается, поскольку все, противостоящее человеку, изначально скомпрометировано своей предметностью, погруженностью в мир. Но на деле для обоснованного суждения философу необходимо найти и предложить иную меру – свою метафору традиционной философской ситуации. И, делая это, философ неизбежно распредмечивает вещи мира и берет за основу речь другого в качестве искренней и аутентичной речи, способной на истинное описание ситуации говорящего.
При этом не возникает никакой «диалектики», о которой так много приходится слышать. Суждения типа «истинное бытие – это ничто» или «истина – в основе своей ложь» отнюдь не являются диалектическими. Их нельзя вырвать из контекста, где они участвуют в описании метафизической ситуации говорящего, и рассмотреть как логически противоречивые в рамках некоторого единого языка. Эти высказывания не описывают какого-то положения дел, к которому имеется доступ независимо от них. Они не констатируют ничего объективного. Иначе говоря, они не являются внутритеоретическими языковыми высказываниями: они являются высказываниями межтеоретическими и, строго говоря, представляют собой ступени той лестницы, которую следовало бы отбросить, как это советовал Витгенштейн, если бы только она не представляла собой на деле самого здания. По своей форме эти высказывания аналогичны высказываниям типа «человек – это волк». Они демонстрируют слушателю и читателю, с какого рода элементами ситуации говорящего ему приходится иметь дело и как эти элементы, выстроенные говорящим, отличаются от уже знакомых ему. Каждый философ начинает свою речь с того, что придает некоторым своим словам новый смысл и описывает этот смысл. Благодаря этой операции философ оказывается в состоянии сформировать для себя новую ситуацию. Так, например, если бытие означает наличие предмета в мире, а небытие – его отсутствие, то говорящий находится по отношению к предметному миру в одной позиции. Если же признать, что и отсутствие предмета является особым родом предметности, ибо и на него должно быть направлено сознание, чтобы это обнаружилось как таковое, то ситуация говорящего меняется, и это изменение отмечается формулой: «небытие есть вид бытия».
Тем самым, если внутритеоретические высказывания являются дескриптивными, то метафора является продуктивной. Она помещается в пространстве, где раньше было молчание. Она позволяет сформировать новую ситуацию, а не описать имеющуюся. Часто задается вопрос: если для описания теории нужна метатеория, а для описания метатеории еще метатеория, то не уходит ли этот список в бесконечность? Обычно на это дается стыдливый ответ, что вроде да, уходит, но ограничимся пока только парой
