Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Помимо внутренней истинности слова, для способности обманывать необходима еще принадлежность слова языку. Под принадлежностью слова языку здесь имеется в виду отчетливое представление у слушателя или читателя о том положении дел, которое соответствует отрицанию любого словесного описания. Так, если говорится, что «дождь не идет», то известно, что на улице сухо. Если говорят, что вещь «не красная», то ясно, что она обладает каким-то цветом из определенного набора цветов, и т. д. Соответственно предполагается, что можно установить, соответствует ли описание действительному положение дел или нет. Иначе говоря, известно, «в каком смысле» говорится то или иное: «смысл» как раз и определяется тем, что предполагается в реальности, если сказанное обманывает, то есть отрицается слушателем.
Способность речи обманывать заставляет слушателей и читателей предъявлять определенные требования к говорящему. А именно, говорящий должен быть «честен» и «искренен», то есть он должен говорить то, что соответствует действительному положению вещей. Честность говорящего доступна индуктивной проверке: слушатели, проверяя соответствие слов говорящего реальности на протяжении некоторого отрезка времени, могут прийти к выводу, что такому-то можно доверять, а такому-то – нет. Честность является основой для функционирования слова, для нормальной жизни общества в целом.
Однако честность хотя и важна в указанном случае, то есть в случае принадлежности слова языку, ее значение подчинено возможности объективной проверки истинности словесных описаний. Если про нечто сущее известно, что оно то бывает, то отсутствует, то словесное его описание всегда может быть проверено на соответствие действительности. Такое словесное описание всегда присутствует в форме, удовлетворяющей закону исключенного третьего. Иначе говоря, присутствие сущего в этом случае столь же отчетливо дано, как и его отсутствие.
Но помимо описаний того, что может быть, а может и не быть, в речи встречаются описания и имена того, что есть и не может не быть. В частности, такими описаниями являются описания всех тех вещей, которые могут быть, а могут и не быть, но описаны в обеих этих ипостасях. А также все то, благодаря чему эти вещи даются, пространство, в котором они даются, и т. д. Все эти описания можно назвать метафизическими. Описания изменяющихся вещей – то есть вещей, описаниям которых присуще как бытие, так и небытие, – опознаются всегда в рамках некоторой теории, некоторого единого усмотрения мира, и формулирование этой теории осуществляется в теориях, отрицание которых не имеет смысла. То есть отрицание которых не соответствует никакому отчетливо понимаемому положению вещей.
Так, все земные вещи постигаются только в присутствии Земли. Земля здесь является тем неустранимым, о чем нельзя сказать, что она не есть. На это можно возразить, конечно, что Земля – лишь одна из планет Солнечной системы и ее могло бы и не быть. Но такое представление о Земле предполагает некую иную теорию – теорию «внеземных» вещей, которая в свою очередь предполагает космос как нечто неуничтожимое. С другой стороны, хотя Земля может рассматриваться как «космическая вещь» и в этом смысле «космически преходяща», сам космос является «земной вещью», будучи, в сущности, ментальной конструкцией в умах людей – жителей Земли. Этот пример иллюстрирует следующее положение: любая вещь, которая полагается уничтожимой и конечной, полагается такой лишь в рамках некоторой теории, в которой существованию этой вещи противопоставляется устойчивое описание ситуации ее несуществования, то есть нечто, существующее абсолютно в ее отсутствии. С другой стороны, всегда оказывается возможным такое рассуждение, в рамках которого сама вещь дается как неуничтожимая. И более того, представление о вещи как о неуничтожимом бытии предшествует – логически и исторически – представлению о ней как о конечной и уничтожимой. Так, Земля, которая была долгое время неуничтожимым горизонтом всякого земного опыта, воспринимается теперь как нечто уничтожимое. Но в то же время всегда оказывается возможным вернуться к такому мышлению, для которого воскресает неуничтожимость той или иной вещи. В этом отношении всем вещам присуща неуничтожимость, поскольку все они имеют словесное описание. Ибо а) это описание автономно от их существования или несуществования в рамках действительности, рассматриваемой через призму теории, которой предполагается их несуществование, и б) это автономное описание может войти в основание теории, в которой их несуществование оказывается невозможным.
Таким образом, если в начале настоящего рассуждения утверждалось, что все слова принадлежат языку, то есть что несуществование всех предметов словесных описаний ясно определено и для говорящего, и для слушателей, то теперь становится ясным, что принадлежность слов языку имеет место только при наличии некоторых метафизических описаний, которые языку не принадлежат, и что каждое словесное описание может стать таким метафизическим описанием и приобрести статус абсолюта. Поэтому всякое утверждение или отрицание двумысленно, и следует различать утверждения и отрицания обычные (внутритеоретические) и метафизические. Отрицанию метафизического описания не соответствует никакого отчетливого представления внутри теории: оно «не имеет смысла», «непонятно». Оно оставляет после себя пустоту. Эта пустота может быть заполнена только новой теорией, альтернативной предыдущей и обладающей новой системой терминов. В рамках этой новой теории «метафизическая вещь» старой теории должна быть описана как нечто конечное, как то, несуществование чего может быть помыслено и опознано.
Возникающее в результате многообразие теорий есть уже нечто иное, нежели рассматривавшееся до сих пор многообразие описаний внутри одной общепринятой теории. Нельзя обратиться к опыту, чтобы определить, какая из теорий верна: ведь само такое обращение уже предполагает наличие некоторой теории, в рамках которой оно осуществляется, – на деле одной из многих. Возможность объективной проверки утрачивается. И вместе с тем, как и прежде, речь полнится утверждениями и отрицаниями, каждое из которых в каком-то смысле оказывается теперь неопровержимым. Единственным ориентиром в этом хаосе остается все та же искренность, честность говорящего – но теперь уже не поддающаяся объективной проверке.
II. Говорящий должен обладать авторитетом
Итак, слова обманывают, а объективная проверка невозможна. Относительно каждого утверждения можно установить такой смысл – такую теорию, – который сделает это утверждение всегда истинным. Но что делает саму теорию «оправданной»? Что заставляет думать, что она не ловкий обман с целью выдать черное за белое? Видимо, гарантом здесь может быть лишь искренность и добросовестность говорящего. Иначе говоря, если признано, что никакая теория не может претендовать на истину и что, с другой стороны, всякое высказывание можно обосновать, если прибегнуть к одной из имеющихся теорий или придумать
