Александр Жолковский - Осторожно, треножник!
СОРТИР – Производное от общеславянского сьрати, серу – «испражняться», родственного авест. saiya – «навоз, кал».
И недаром главный патриотический лозунг эпохи – мочить в сортире.
С незапамятных времен уборная – разумеется, в более или менее четком архитектурном изводе – стала локусом настенной графики, что отражено в художественном манифесте: Пусть стены этого сортира Украсят юмор и сатира .
Не исключается и лирика. Помню строки, прочитанные на заре студенческой юности, в 1955 году, при первом посещении северной Пальмиры, в уборной напротив Павловского дворца:
Была весна. Цвели сады.
В порыве бешеном экстаза
Я целовал твои следы
На окаёме унитаза.
Тут все прелестно, но особенно хорош окаём , то есть окаёмка , обрамляющая кайма , за чем парономастически слышится окоём – горизонт, который око ймет . Зарифмованный в надоевшем четырехстопном ямбе избитый поэтический ход от большого мира природы к малому миру человека и его страстей (не пускаясь в психоанализ анальных обертонов любовной темы, отдадим должное еле уловимым следам героини) получает вдруг оригинальное словесное воплощение.
Финальная пуанта заострена и просодически. Все четыре стиха акцентированы различно: открывается стихотворение по-ломоносовски полноударной строкой, затем идут две трехударные (с пропусками ударений в разных местах), а в последней строке ударений – по-пастернаковски – уже только два, подчеркивающих роскошную симметрию ключевой пары. Окаём и унитаз сходны по длине, ритму, морфологической и лексической выисканности, но противоположны по стилю и этимологии. Перед нами, с одной стороны, широко раскинувшийся родной окоём , охваченный тюркской каймой (из тур. kajma , «кайма»), с другой – промышленный артефакт c европейской родословной, восходящей к фирме Unitas (лат. «единство»). Весь евразийский языковой, поэтический и культурный горизонт в одном флаконе.
Вообще, иноземные коннотации постоянно пульсируют в восприятии этого учреждения. Есть целая серия анекдотов о русском за границей, который не может выйти из туалета, пока ему снаружи не подскажут, что для того, чтобы дверь открылась, надо в одном варианте – спустить воду, в другом – опустить монетку в автомат, в третьем – предпринять еще какую-то чуждую национальному духу культурную акцию.
На внутреннем же фронте общеславянский наш глагол, описывающий одно из основных человеческих отправлений, служит источником могучей образности. В поэме Бродского «Представление» среди других общих мест современного дискурса проходит фраза Я с ним рядом срать не сяду . Поэт никак ее не комментирует, просто любуется. Меня она заинтересовала своим обезоруживающим упором на ценностные и пространственные параметры дефекации как социальной практики. Говоря попросту: с ним не сяду, а с хорошим человеком – с красоткой или с другом, хоть с тобой, – почему не сесть? При этом в качестве мизансцены мыслится, конечно, открытое место, куда ходят до ветру , некое полюшко-поле, степь да степь кругом, а не бездушно разгороженное на кабинки пространство общественного туалета, где даже неясно, что бы могло значить рядом .
Нехватка privacy, да и потребности в ней, даже в таком интимном деле, как справление большой нужды, – застарелая наша проблема, но речь пойдет не о ней, то есть, конечно, и о ней, но не на отечественном материале. В основном, на калифорнийском, хотя до какой-то степени получается, что и на русском, поскольку, как мы проходили, coelum non animum mutant qui trans mare currunt (лат. «небо, не душу меняют те, кто за море бегут»).
При очередном ремонте нашего Тейпер-холла была осуществлена и реорганизация мест общего пользования. Для профессорского состава и штатного персонала выделили несколько мужских и дамских туалетов на каждом этаже, открываемых специальным ключом, выдаваемым по списку. Студенты в этот список не входят, а относительно аспирантов вопрос решается разными кафедрами по-разному. Таким образом, туалеты остаются местами общего, но уже не беспредельно общего, а отчасти элитного пользования.
Все, вроде бы, хорошо, но вот беда: на дверях этих туалетов появились бумажные плакатики, распечатанные с компьютера и призывающие, прежде чем пускать в ход ключ, постучать – убедиться, что свободно. Ничего, в общем-то, страшного, непонятно только, почему нельзя было поставить замки с надписями, которые, как в поездах и самолетах, оповещали бы о занятости туалета, не поднимая вокруг этого факта особого шума. Все-таки подобный режим – со стуком и отзывом – внушает пользователю некоторое опасение: быть, неровен час, застигнутым буквально, как говорится, with your pants down , со спущенными штанами. Для этого, в сущности, достаточно кому-то одному, либо сидящему внутри, либо стучащему снаружи, оказаться слегка туговатым на ухо. Тем более что профессора, даже американские, народ довольно-таки рассеянный. Не знаю, как для других, а для меня эта ситуация стала постоянным источником настороженности, тревожным напоминанием о чем-то давно забытом, старосоветском, а то и древнерусском, если не общеславянском, – о необходимости быть все время начеку и без отрыва от производства на всякий случай из рук не выпускать защелки , как сказал поэт.
Впрочем, все шло более или менее гладко. Стук раздавался нечасто, без спросу никто входить не порывался, очередей и столпотворений не образовывалось, и я постепенно успокоился, а успокоившись, стал предаваться приличествующим месту размышлениям. И вот чтó я заметил, – а когда мое нетривиальное наблюдение подтвердилось не раз и не пять , – подверг анализу, давшему, как мне кажется, ценные, хотя задним числом и не столь уж удивительные результаты.
Когда я находился внутри и ко мне стучали, я откликался немедленным и предельно громким «No!». Когда же стучать и вслушиваться приходилось мне, то до меня доносились самые разные реплики: Yes, Hi, Hold on, Just a second , то есть «Да», «Привет», «Подождите», «Секундочку», с бесспорным преобладанием Ye s . Налицо было систематическое различие, законно будившее языковедческий, а там и культурологический интерес.
Оказалось, что я устойчиво истолковываю вопросительный стук таким образом, что он требует отрицательного ответа (типа: Свободно? Можно войти? – Нет! ), тогда как мои американские коллеги в основном воспринимают его как предполагающий положительный ответ (типа: Занято? Есть там кто-нибудь? – Да! ). В тех же редких случаях, когда они, подобно мне, реконструируют стук как толкающий к отрицательной реакции, они эту реакцию старательно смягчают и по возможности позитивизируют (типа: Можно войти? – Подождите минутку! ).
Не очень удивительным это было потому, что негативность русских – вещь известная. К ним идеально применима формула: They won’t take yes for an answer («Ответ да их не устраивает»). Что меня таки да удивило – это что при всем своем программном западничестве и тридцатилетнем американском стаже я в нетронутом виде сохранил свои атавистические рефлексы.
Садиться ли срать рядом с собой, прям не знаю.
Ê?
Я не пурист, и мне нравится современная мода на «яти», твердые знаки и русско-европейские словесные гибриды, вплоть до скрещения в одном слове кириллицы с латиницей. Один из шедевров в этом роде – название BOOКАФЕ , ставящее игру букв на службу книжной же теме. Дополнительная тонкость в том, что, собственно, никакой латиницы тут, вроде бы и нет, все буквы – из русской наборной кассы, так что сокровенная европейская бьюти реализуется, как ей и положено, лишь in the eye of the beholder, в глазу наблюдателя.
Большинство двуязычных логотипов строятся на апроприации английских слов, но есть уже и случаи смешения нижегородского с французским. Недалеко от меня, на Маяковской (в доме, где родился Пастернак) несколько лет назад появилась КРÊПЕРИ ДЕ ПАРИ – CRÊPERIE DE PARIS – ФРАНЦУЗСКАЯ БЛИННАЯ .
Я как увидел ê (circonflexe, сирконфлекс, циркумфлекс, шляпку, крышу, домик) над русским «е», сразу пленился, стал ходить туда, назначать там встречи и т. д. Готовят они неплохо, причем, как и полагается у французов, блины делают не только из пшеничной муки, crêpes, крепы , но и из гречневой, galettes, галеты (которые во Франции называют также sarrasins , букв. сарацины , за темный цвет; по-русски это гречаники , но в меню Крêпери , очень, кстати, изящном, в форме блина, подобным нижегородизмам места нет).
Макароническая (в буквальном смысле) идея Крêпери явно овладела массами, потому что открылось еще три таких блинных, на Пушечной, на Профсоюзной и на Русаковской (см. www.creperie.ru), а наша, на Маяковке, расширилась, добавив летнюю террасу, а недавно и дешевый фастфуд а ля фуршет. Это мне понравилось еще больше, и я не мог пройти мимо, не перехватив встояка блин с икрой или лососиной.
