Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
Он смеется:
Рояль был весь закрыт,
И струны в нем дрожали,
От страха, чтоб мотив
Соседи не украли…
Однажды я выразила недоумение по поводу того, что один наш общий знакомый всегда сидит за столом с неподвижным лицом.
– У него, видно, мало сил, и он боится их тратить на мимику.
Как-то Файко попросил меня съездить с ним на Новодевичье кладбище, навестить могилы его матери и жены. (Ныне он покоится рядом с ними.)
Мы медленно шли по аллеям, устланным желтыми и красными осенними листьями, разглядывали памятники, читали имена погребенных.
– Кажется, здесь уже больше друзей, чем на земле, – грустно сказал Файко. – Такое ощущение, что идешь в ресторане от столика к столику…
Вдруг он резко остановился возле надгробья драматургу Николаю Погодину, испуганно глядя на огромную, из красного гранита, фигуру красногвардейца с винтовкой.
– Что это?!
– Человек с ружьем!
– Умоляю, когда я умру, не ставьте на моей могиле человека с портфелем, не то подумают, что я всю жизнь проработал в ОБХСС!
Однажды захожу навестить Алексея Михайловича и застаю у него старинного друга, его ровесника, тоже за восемьдесят. Тот собирается в Ялту и игриво говорит:
– Надеюсь в Доме творчества хорошо поработать… Одного боюсь: курортные настроения, как бы не изменить жене…
Файко насмешливо глядит на него из-под очков:
– Чтоб супруге изменять, вам придется низ менять!
Уезжая куда-нибудь, мы переписывались. Вот одно из его писем ко мне:
«Дорогая графиня! Получил Ваше письмо из знойного Сухуми. Восторги по поводу моря, солнца, пальм вполне разделяю. И даже Ваше желание постричься в Ново-Афонский монастырь мне понятно – монастырь-то был мужской!
В Москве по-осеннему серо, сыро, слезливо, впрочем, это соответствует моему настроению. Может быть, потому, что регулярно читаю “Литературную газету”, где последнее время печатают много весьма малоталантливых стихов, а когда стихов глотаешь много, в мозгу рождается изжога. Тогда переключись на прозу, она спасет нас от психозу, при этом избегай дискуссий, не слушай многоумных дам и лучше выпей без закуски сто или двести грамм…
Вот сколько рецептов от хандры, а изящнее – от сплина, но мне они не помогают, наверное, оттого, что я сейчас пишу мемуары, а это настраивает на элегический лад. Хотел назвать книгу “Записки драматурга”, но подумал, что нескромно. Драматург в достославные времена – Николай Васильевич Гоголь, Александр Николаевич Островский, нынче Софронов. А где мне до них? М. б., назвать “Записки театральщика”? Театр люблю с рождения. Одно из первых воспоминаний (теперь уж не знаю, сам ли подслушал или со слов матушки запомнил, тоже страстной театралки): разговор Федотовой и Южина. Было это у нас во время ужина. (О, Боже, опять в рифму!)
Обсуждали премьеру новой пьесы в Малом театре, где оба играли главные роли.
– Нет-нет, – говорила Гликерия Николаевна Федотова. – Эта пьеса волнует! Одно мне не нравится…
– Что же именно, милая Гликерия Николаевна? – спросил Южин.
– А то, князь, что нам с вами в спектакле приходится слишком часто целоваться. Как вы думаете, это не опасно?
– М-даа… – процедил Южин, засунув руки в карманы и покачиваясь с носка на каблук. – М-дд… Почва зыбкая…Вот видите, я переписал для Вас целую главу будущей книги!
На сегодня хватит.
Наслаждайтесь жизнью и в монастырь не торопитесь!
Нежно целую ручки.
Ваш Ла-Рош-Файко, аполитичный патриот.
P.S. Стал часто наведываться в ЦДЛ, глядишь, и выПьюсь в люди. Жду Вас на Файвоклок.
8. Х.71 г.»Последние годы Алексей Михайлович доживал в Химках, в доме для престарелых. Покидая свою квартиру, в которой прожил более полувека (дом в Нащокинском переулке был назначен на слом), он не продал ни одной вещи. То, что было ему наиболее дорого, доставшееся еще от родителей, раздаривал друзьям, повторяя при этом сочиненную им присказку: «Цвела душа без барахла, без барахла пусть и стареет!»
Друзья не забывали его, довольно часто навещали, он радовался им, но был грустен.
Навестив его, я подошла к окну – внизу текла Москва-река, за рекой синели леса.
– Какой хороший вид, – сказала я.
– Хороший вид, но не жительство… – грустно усмехнулся Файко.
Каждый год 31 декабря я с утра посылала сына в Химки, и он на такси привозил к нам Алексея Михайловича. По дороге они заезжали за Людмилой Давидович, его близким другом. Какое живейшее участие принимали они в предпраздничных хлопотах, с нетерпением ожидали появления гостей, радовались нарядной елке, красивому убранству стола, подаркам. Шутки, смех, экспромты не смолкали до утра.
Обычно они оставались у нас еще на два-три дня, чтобы, как говорил Файко, отдохнуть от коммунизма в семейной обстановке.Так встретили мы и 1976 год. Впервые стало заметно, что Алексей Михайлович одряхлел, стал плохо видеть и слышать, порой даже задремывал за столом, чего с ним раньше никогда не бывало.
Ему шел восемьдесят четвертый год.
И все-таки прошелся в туре вальса с одной из моих старших дочерей.
А вскоре я получила от него короткое письмецо, которое заканчивалось такими стихотворными строчками:Стираются ступени и пороги,
Смыкаются начала и концы,
Давно хочу свернуть с большой дороги,
Но уж за мною топают гонцы.
Что ж, я готов! Да, я готов, пожалуй,
От этого ведь некуда уйти —
Удары кончились, и поднято забрало.
Прощай, малютка мир! Адье, адье, мон пти!
Это было последнее письмо Алексея Михайловича Файко.
У рака всё будущее позади… (Из воспоминаний об Эмиле Кротком)
Он сам говорил о себе:
– От волос у меня осталась только расческа. – И добавлял: – Впрочем, лысина – лучшее средство от седины. Вижу очень плохо. Как писал Лесков, одним глазом ничего не вижу, другим вижу пустяки. Сплю в очках, чтобы лучше видеть сны. Ростом, пожалуй, рискнул бы соперничать только с Наполеоном, да и то с уверенностью, что проиграю. Зубы держу в стакане с водой, но они всё равно не растут…
У него действительно был лишь один зуб, и однажды художник Игин ласково сказал ему:
– У Эмильчика зуб на зуб не попадает!
В ответ Игин немедленно получил стихотворный экспромт под заголовком «Скалозуб, или Челюсть за пазухой»:
О, Игин! Он порою груб,
Но, в общем, он сплошная прелесть.
Я на него имею зуб,
Он на меня – вставную челюсть.
Что скрывать, красотой Эмиль Яковлевич не блистал, но человека более обаятельного мне редко приходилось встречать.
Кроткий любил повторять: «Смотрят все, видят немногие». Перефразируя его мысль, можно сказать: «Слушают всё, слышат немногие». А он слышал. Слышал все смешное и реагировал по-снайперски, без промаха.
Эмиль Кроткий появлялся в компании, и вместе с ним приходили остроты, доброта, шутки. Всегда шутка и редко злая насмешка. Шутки Кроткого были только его шутки, и потому их ждали, с веселой надеждой взирая на маленького беззубого человечка, всегда тщательно, но старомодно одетого. Белоснежная открахмаленная сорочка, жилет, темный галстук, воротнички заколоты позолоченной булавкой с шариками по краям, в манжетах крупные запонки.
Вот он входит в комнату, церемонно целует руку хозяйке, вручает небольшой торт или букет цветов – всё уважительно, неторопливо. Он не повышает голоса, не жестикулирует, но сразу становится центром внимания. Какую бы увлекательную беседу ни вели гости до его появления, забывается всё – пришел Эмиль Кроткий!
– Что-то вас давно не было видно, Эмиль Яковлевич?
– Ездил за город к друзьям. Друзья постарели, жены их стали блондинками.
– Видели ли вы новый фильм, Эмиль Яковлевич?
– Да, да! Пушкин сказал бы: иные мне нужны картины! Искусство не зеркало, оно не должно отражать всё без разбора…
– А книгу Н. вы читали?
– Нет, – виновато признается Кроткий. – Он, правда, давно считается известным писателем, но почему-то никто об этом не знает. Впрочем, хороший писатель опасается быть непонятым, плохой боится, что его поймут… А знаете, недавно одна милая дама призналась, что она прочла замечательную книгу «Хижина дяди Тома Сойера».
Молоденькая женщина хвастается:
– У меня два поклонника, уж и не знаю, кому отдать предпочтение. Один очень красивый, но беспартийный, другой не так красив, но недавно вступил в партию!
– Зачем же выбирать? – смеется Эмиль Яковлевич и что-то быстро пишет на клочке бумаги. – Разрешите огласить? – И, получив разрешение, читает:
Живут неплохо, даже очень!
И как им все-таки не лень,
Партийное «спокойной ночи»
И беспартийный «добрый день»!
– Слышали, Эмиль Яковлевич, наша Верочка-то ведет себя, как Анна Каренина, бросила вызов обществу Весь дачный поселок гудит!
– Да, да, – морщится Кроткий, который не любит светских сплетен. – Но, к сожалению, герой-то ведет себя не как Вронский, а как Фру-Фру! Дачные романы не для толстых журналов, они не имеют продолжения. Да и толстому журналу не мешает иметь тонкий вкус.
