Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
И все же обе языковые способности – назовем их имагинативная и дескриптивная – не противопоставлены резко одна другой. Дело в том, что для того, чтобы сравнить языковое описание с реальностью, требуется вначале независимо воссоздать объект описания в языке: применение дескриптивной способности языка зависит от применения его имагинативной способности. И наоборот, доверие вызывает такая воссозданная в языке реальность, которая могла бы быть фрагментом реальности, в которой мы живем. Это же относится и к так называемым фантастическим литературе и искусству: воссоздаваемая ими реальность фантастична как раз потому и в той мере, в которой она представляется необычной в контексте обыденной реальности обитаемого нами мира.
Слияние имагинативной и дескриптивной способностей языка нашло себе окончательное выражение в науке и реалистической литературе XVIII–XIX веков. Литературное воссоздание жизни соперничало с нею самой. Казалось, что литературно воссоздаваемая реальность может быть помещена в реальность мира как его фрагмент. И в то же время языковое воссоздание действительного мира претендовало на его полное исчерпание. Изображение и оригинал стали неразличимы и взаимозаменяемы. Эту характеристику, разумеется, можно отнести не только к литературе, но и к визуальным искусствам того времени.
Крах достигнутого тождества наступил тогда, когда позитивные науки все более настойчиво стали предлагать образ мира, который нельзя было себе вообразить. Обнаружилось, что языковая дескрипция и методы ее сопоставления с реальностью радикально отличаются от языковой имагинации. Реальность, воссоздаваемая литературой и искусством, из потенциального фрагмента реальности превратилась в иллюзию. Литература и искусство утратили тем самым свою регулирующую роль в культуре, то есть они потеряли свою способность давать независимые образы реальности, по образцу которых в дальнейшем могли бы строиться дескрипции реальных объектов и событий мира. Литература в сопоставлении с точными и социальными науками, равно как и живопись в сопоставлении с фотографией и рентгеновскими лучами, стали казаться мертвыми слепками несуществующих вещей.
Вследствие указанного разрыва литература и другие искусства оказались перед следующей проблемой: они продолжали вызывать доверие читателя и зрителя в ситуации, когда стало ясно, что это доверие не имеет в качестве законного оправдания действительного соответствия изображаемого и реального. Кризис доверия вызывал дальнейшую эволюцию литературы и искусства – эволюцию, все более обнаруживающую их в качестве иллюзии, но иллюзии, вызывающей доверие. Литература и искусство устремились на поиски того магического акта или свойства, который сообщает иллюзии это доверие. Чем более художник был «честен», тем более радикально он разрушал все внешние и позитивные гарантии доверия, но он мог быть честен, оставаясь художником, лишь в той мере, в которой он верил в то, что в самом искусстве, независимо от реальности и даваемых ею гарантий, есть источник доверия, который от разрушения этих внешних гарантий не только не иссякнет, но, напротив, только очистится.
Но, увы, та же эволюция искусства показала, что постольку, поскольку предмет искусства выступал как нечто отдельное и иллюзорное, доверие к нему продолжало базироваться на его пусть скрытом, но сходстве с реальностью. Так, «новый роман» мог разрушить все традиционные романные условности, но используемые им – путем их нарушения – повествовательные структуры в конечном счете находят себе оправдание в повествовательности нелитературного, повседневного рассказа. Эта зависимость от реального мира ставит литературу и искусство в подчиненное положение по отношению к позитивным наукам вообще и в особенности к позитивным социальным наукам. Художник воспевается в качестве медиума, способного к бессознательным откровениям, но искусство как таковое, согласно общему мнению, находит свою истину в критике. Художника не только судят, исходя из соответствия его работы некоторым структурам, которым приписывается статус реальности, например фонетическим законам связи между словами языка, мистике геометрических соотношений, демонстрируемых на полотне, законам мифа или подсознательных грез и т. п., – но и искусство в целом оценивают в качестве некой автономной деятельности с позиций социологии, марксизма, психоанализа и т. п.
В то же время сами позитивные науки уже давно осознали свою зависимость от имагинативной способности языка, которым они пользуются. Так, лингвистика часто предлагается в виде образца для гуманитарных наук. Но лингвистика, изучая словоупотребление, на деле рассматривает некие воображаемые случаи, в которых употребляется слово, и значение, которое оно при этом может иметь. Тем самым лингвистика оказывается зависимой от литературы, средством изучения и понимания которой она хотела бы стать. Ведь очевидно, что именно литературная традиция является источником, из которого на деле черпаются описания различных ситуаций употребления слова. Социальные науки и социальные теории давно обнаружили свою зависимость от литературы и свою соизмеримость с ней. Так, марксизм, фрейдизм, экзистенциализм и романистика Достоевского выступают на одном уровне в качестве вариантов понимания человеческой природы. И более того, повседневные мнения и речь «человека с улицы» давно уравнялись с искусством и наукой. Повседневные речи и повседневный жест рассматриваются как произведения искусства уже давно. Но в наши дни они отвоевывают себе позиции и у науки, и у иерархии власти. Математическая физика – этот эталон позитивных наук – давно перестала быть наукой, то есть дескрипцией сущего, а стала техникой, то есть методом взаимодействия с сущим.
Вследствие всего этого искусство в качестве описания возможного фрагмента реальности, который на деле отсутствует и не нужен, утратило смысл как потому, что утеряна вера в способность искусства воссоздать реальность (негативный фактор), так и вследствие непонимания того, что искусство все же должно говорить о чем-то реальном, о том, что поистине есть (позитивный фактор). Наука как описание объективно существующего положения вещей утратила смысл как потому, что утеряна вера в ее независимость от способности человеческого воображения (негативный фактор), так и вследствие обнаружения ее способности творить реальные и независимо существующие вещи (позитивный фактор). Искусство и наука, следовательно, перестали описывать то, чем они сами не являются.
Науку сменила техника. Техника есть создание вещей с указанием на то, что они есть и как их можно использовать. Описание иного отсутствует. Описывается сам предъявленный предмет. Когда техническое орудие оказывается в каких-то отношениях непригодным, оно заменяется другим, но это другое
