Александр Жолковский - Осторожно, треножник!
Может, ты сама не рада,
Но должна же ты понять:
С этим что-то сделать надо,
Надо что-то предпринять.
Боюсь, Исаковский со товарищи правы. Вот и Мандельштам подтверждает, что только кажется, будто
…мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак..
А пушкинский опыт один мастер писать просто, но живший трудно, подытожил так:
Всё в этом мире по-прежнему.
Месяц встаёт, как вставал,
Пушкин именье закладывал
Или жену ревновал.
И ничего не исправила,
Не помогла ничему,
Смутная, чудная музыка,
Слышная только ему.
(Георгий Иванов, «Медленно и неуверенно…», 1928)
Разумеется, на этот счет все мы, вслед за нашим главным поэтом, склонны ошибаться:
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Процитирую поэтому человека более практического склада, тоже, впрочем, нарвавшегося на пулю, – Линкольна:
...«You may fool all the people some of the time, you can even fool some of the people all of the time, but you cannot fool all of the people all the time» («Вы можете некоторое время обманывать всех, некоторых вы даже можете обманывать все время, но вы не можете все время обманывать всех»).
Ну если не всех, то, может, хоть себя?
Live and let die
[318]
Последнее время кривая смертности среди знакомых резко пошла вверх, и некролог занял неподобающе центральное место в системе жанров. К виньеткам, допускающим разработку и такой тематики, это имеет прямое отношение.
Невольно приходит на ум летальная стилистика тридцатых годов.
Вот одно из самых щегольских предложений, когда-либо написанных на языке наших родных осин, с эстетским любованием завершающее один из шедевров русской новеллистики:
...«Но камень был, как тело, теплый, и внезапно я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала серебряная бумажка, почему дрожал отсвет стакана, почему мерцало море: белое небо над Фиальтой незаметно налилось солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние ширилось, ширилось, все растворялось в нем, все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал, что желтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка, причем Фердинанд и его приятель, неуязвимые пройдохи, саламандры судьбы, василиски счастья, отделались местным и временным повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на свое давнее, преданное подражание им, оказалась все-таки смертной» («Весна в Фиальте», 1938).
Не «умерла», а «оказалась все-таки смертной»! На будущее заметим, кстати, «фургон» и «желтый автомобиль» (поезд, понятное дело, после Толстого исключается).
А вот созданные в те же годы вариации на ту же, в сущности, тему (и тоже вошедшие в пословицу):
...«– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» ( «Мастер и Маргарита», гл. 1; вскоре появится и роковой, правда, не автомобиль, а трамвай);
...«– Вы когда умрете? <…>
– Это никому не известно и никого не касается <…>
– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени, в клинике Первого МГУ, в четвертой палате» ( «Мастер и Маргарита», гл. 18).
А вот десятью годами раньше, в общем, то же (заметим, кстати, автомобиль – «Антилопу»):
...«Козлевич вспомнил о погибшей “Антилопе”, с ужасом посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.
– Бросьте, Адам! – сказал великий комбинатор. – Я знаю все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете: “Бог дал, Бог и взял”, потом: “Все под Богом ходим”, а потом еще что-нибудь лишенное смысла, вроде: “ему теперь все-таки лучше, чем нам”. Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами простая задача: тело должно быть предано земле.
Было уже совсем темно, когда для нарушителя конвенции нашлось последнее пристанище <…> Паниковского положили в яму, накопали палками земли и засыпали <…> При спичечных вспышках великий комбинатор вывел на плите куском кирпича эпитафию:
Здесь лежит
МИХАИЛ САМУЭЛЕВИЧ ПАНИКОВСКИЙ
человек без паспорта.
Остап снял свою капитанскую фуражку и сказал:
– Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, потому что имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все!
Козлевич и Балаганов остались недовольны надгробным словом Остапа. Они сочли бы более уместным, если бы великий комбинатор распространился о благодеяниях, оказанных покойным обществу, о помощи его бедным, о чуткой душе покойного, о его любви к детям, а также обо всем том, что приписывается любому покойнику. Балаганов даже подступил к могиле, чтоб высказать все это самому, но командор уже надел фуражку и удалялся быстрыми шагами» ( «Золотой теленок» , гл. 25).
Заметим и обнажение жанровой полемики с надгробным каноном. Оно, похоже, восходит к «Одесским рассказам» Бабеля, то есть уже к двадцатым годам:
...«Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота. Он проиграл “Смейся, паяц” и остановился <…> Четыре человека вылезли из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека подвели под гроб свои стальные плечи <…> Впереди шел Беня Крик <…> Первым приблизился он к могиле, взошел на холмик и простер руку.
– Что хотите вы делать, молодой человек? – подбежал к нему Кофман из погребального братства.
– Я хочу сказать речь, – ответил Беня Крик. <…>
– Господа и дамы, – сказал Беня Крик, – господа и дамы, – сказал он и солнце встало над его головой, как часовой с ружьем. – Вы пришли отдать последний долг честному труженику, который погиб за медный грош. От своего имени и от имени всех, кто здесь не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков. Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди, уже обреченные смерти. И есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая в обреченную грудь, пробивает Иосифа, не видевшего в своей жизни ничего, кроме пары пустяков. Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее. Поэтому, господа и дамы, после того, как мы помолимся за нашего бедного Иосифа, я попрошу вас проводить к могиле неизвестного вам, но уже покойного Савелия Буциса.
И, сказав эту речь, Беня Крик сошел с холмика <…> Беня бросил первую лопату и перешел к Савке. <…> Он заставил кантора пропеть над Савкой полную панихиду, и шестьдесят певчих вторили кантору. Савке не снилась такая панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика» («Как это делалось в Одессе»).
Здесь ход вроде бы противоположный, не на снижение, а на повышение, но пародийность ритуала налицо (заметим, кстати, автомобиль, на этот раз «красный»). Правда, в надгробной речи Остапа меньше диалектики, но общий тонус сходный (у Остапа Ю. К. Щеглов возводит его к риторике Сталина). Да и вообще, философские глубины Бени Крика Остапу не чужды, ср. рассуждения о блондине и брюнете в его васюкинской лекции:
...«– Предмет моей лекции – плодотворная дебютная идея <…> Даже с ничтожными силами можно овладеть всей доской. Все зависит от каждого индивидуума в отдельности. Например, вон тот блондинчик в третьем ряду. Положим, он играет хорошо…
Блондин в третьем ряду зарделся.
– А вон тот брюнет, допустим, хуже.
Все повернулись и осмотрели также брюнета.
– Что же мы видим, товарищи? Мы видим, что блондин играет хорошо, а брюнет играет плохо. И никакие лекции не изменят этого соотношения сил» («Двенадцать стульев», гл. 34).
Ср. у Бабеля: «Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее».
Влияние Бени Крика на Бендера отмечено Щегловым – в комментариях к гл. 5-й «Двенадцати стульев», первой же, где появляется Остап, причем в связи с его «апельсиновыми штиблетами» (кстати, в гл. 28-й Бендер расхаживает уже непосредственно в «малиновых башмаках»). А «малиновые штиблеты» Бени есть в том же рассказе, что и надгробная речь, немного раньше (и, кстати, рядом с упоминанием о смертоносном автомобиле):
