Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр
Исполненная смысла случайность: вход в Линденпассаж с двух сторон обрамляют два бюро путешествий. Странствия, которыми прельщают игрушечные кораблики и плакатные дифирамбы, не имеют, однако, ничего общего с путешествиями, прежде практиковавшимися в пассаже, и даже современный магазин чемоданов лишь приблизительно вписывается в общую картину. С тех пор как Земля ощутимо уменьшилась, бюргерство научилось извлекать выгоду из путешествий, точно так же, как из богемной жизни; любые безумства присваиваются ради собственных целей и полностью обесцениваются. Насколько более далекой и вместе с тем знакомой представлялась чужбина во времена памятных сувениров! Ими заполнена одна из лавок в пассаже. Эмблемы Берлина начертаны на тарелках и кружках; в качестве подарка изрядным спросом пользуется «Концерт для флейты Фридриха Великого в Сан-Суси». Пометы памяти, которые можно потрогать, достоверные копии пребывающих на данной территории оригиналов – плоть от плоти Берлина, и они, вне сомнения, лучше подходят для того, чтобы сообщать покупателям силу поглощенного ими города, чем фотографии, собственноручно изготовить которые приглашает фотомагазин. Фотографии воображают, будто несут домой страны, где удалось побывать, тогда как «Панорама мира» лишь лживо выпячивает мечту, отодвигая на задний план действительно знакомое. Она царит в пассаже, подобно анатомии, и получается, что от доступного тела до недоступных далей в реальности один шаг. Всякий раз, когда ребенком я заходил в «Панораму мира», которая в те времена таилась в одном из проходов, я чувствовал себя так, словно разглядывание иллюстрированных книг перемещало меня в дали, не имевшие ничего общего с реальностью. Да и могло ли быть иначе, ведь по ту сторону смотрового отверстия, на расстоянии не более чем до оконной рамы, мимо меня скользили горы и города, в неестественной яркости больше похожие на видения, чем на реальную цель путешествия, – Мексика и Тироль, который становился здесь второй Мексикой.
Эти ландшафты являли собой почти уже только бездомные образы, которые, иллюстрируя преходящие импульсы, время от времени просвечивали сквозь щели в дощатом заборе, который нас окружает. Нечто подобное, должно быть, показывают в волшебные очки, и очень странно, что оптик, сидевший в пассаже, ничего похожего не предлагал. Во всяком случае, его мастерская, со всех сторон обвешанная очками, похоже, расставляла вещи в соответствии с привычными для пассажа представлениями. О востребованном разрушении иллюзорных состояний заботится лавка филателиста, чьи почтовые марки накрепко склеивают воедино человеческие головы, архитектурные сооружения, геральдических животных и экзотические виды с цифрами и именами. (Не зря мой друг Вальтер Беньямин, своими трудами давно уже подбирающийся к парижским пассажам, в своей «Улице с односторонним движением» предъявляет читателю и образ лавки филателиста.) Здесь всё перетряхивают и просеивают до тех пор, пока мир не станет полезен в повседневной жизни прохожего. И тот, кто по нему идет, возможно, выяснит еще в лотерейной лавке или установит при помощи игральных карт, благоволит ли к нему удача, его постоянная спутница. Если же пожелает, чтобы глянцевые сны его предстали перед ним во плоти, то в лавке почтовых открыток найдет многие из них разнообразно и ярко воплощенными. Цветочные композиции приветствуют его утонченным призывом, собачонки доверчиво бегут навстречу, в опьяняющем шике блистает студенческая жизнь, нагота розовых женских тел пробуждает похоть. Шею и запястья пышной красотки будто сами собой обвивают цепочки из фальшивого золота, а старомодный шлягер, несущийся из нотного магазина, окрыляет посетителя пассажа в ощущении обретенной мечты.
Именно бегство с буржуазного фронта объединяло все эти вещи в Линденпассаже и сообщало им общую функцию. Страстным влечениям, географическим излишествам, множеству образов, лишающих сна, нельзя ведь позволить привлекать к себе внимание там, где творятся высокие важные вещи – в соборах и университетах, на праздниках и парадах. Их изничтожили бы совсем, будь это возможно, но раз уж полностью разрушить не удается, хотя бы изгнали и выслали во внутреннюю Сибирь пассажа. Но оттуда они мстили давившему их бюргерскому идеализму, самим своим униженным существованием протестуя против его самодовольства. И в том презрении, в каком они пребывали, им удалось собраться вместе и в сумерках пассажа развернуть действенный протест против культуры фасадов. Они компрометировали ее, разоблачали ее произведения как китч. Полуциркульные окна, венчающие карнизы и балюстрады – высокомерное великолепие Ренессанса перепроверялось и отвергалось в пассаже. И только лишь прогуливаясь по нему, иными словами – осуществляя движение, нам одним сообразное, ты всё уже видел насквозь: кичливая надменность культуры в ее неприкрытом виде выступала на свет. Ничуть не меньше страдала наружность всех этих высоких и высочайших господ, чьи портреты – сходство гарантировано – стояли и висели за стеклами в лавке придворного художника Фишера. Дамы имперского двора улыбались столь милостиво, что милость представлялась прогорклой на вкус, как масло на их портретах. А превозносимая внутренняя сущность, бесчинствовавшая за фасадами Ренессанса, беспощадно уличалась во лжи посредством светильников, которые пугающе высвечивали всё нутро еще красных и желтых роз. Иными словами, проходя по пассажу, ты неизбежно проходил по бюргерскому мироустройству, и это было ясно любому настоящему прохожему. (Он, бродяга по сути своей, однажды ощутит общность с людьми изменившегося социума.)
Так вот, Линденпассаж дезавуировал форму существования, коей сам еще принадлежал, и это придавало ему сил свидетельствовать о
