Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
«А-ха-ло! Я-нам-сё!»
Все вокруг живет, все дышит, все напоминает о просветленности сознания и блаженстве духа. И в своем само-порождении, бесконечном само-воспроизведении все свидетельствует о неизмеримой глубине само-подобия и вечнопреемственности духовной жизни.
На кухне очередные паломники из буддистов посмеиваются над юным бонцем: «Какая в вашем бон мудрость! Ты хоть сутры какие-нибудь знаешь?» Просят послушника почитать что-нибудь наизусть, показать свои знания. Юноша встает, начинает декламировать. Поначалу робеет, пару раз запинается, потом его голос крепнет и уже уверенно чеканит полупонятные магические фразы. Непостижимым образом висящая в кухне электрическая лампочка вдруг разгорается ярче, а когда чтец умолкает, снова меркнет. Гости удовлетворенно кивают головами, а паренек выходит за порог комнаты и молча смотрит в черную тибетскую ночь, где ровно и тихо шумит в бездонной тьме нескончаемый дождь…
Ночью послушник будит меня и куда-то тащит с карманным фонариком в руке. «Смотри! Смотри!» В тусклом свете фонарика на скале, как он уверяет, ясно виден сам дух горы Мордо верхом на коне. Потом он тянет меня к другой скале и показывает образ бодхисатвы Гуаньинь, а в пещере за приютом на камне проступают целые фразы из бонских сутр. Оказывается, в этом святом месте и вправду все вокруг живет, все дышит и притом живет, как положено в бон, другой, внутренней, ночной жизнью. А вечная смена дня и ночи, их вечное противостояние и есть настоящий прообраз самопорождающейся святости, которая в своем бесконечном само-воспроизведении свидетельствует о бездонной глубине само-подобия – по сути совершенно бесподобного. Чтобы видеть эту истину, нужно жить в ночи и не видеть ничего.
С восходом солнца появляется, наконец, возможность рассмотреть окрестности самопроявившейся пагоды. Ползучий туман словно нехотя, цепляясь за верхушки елей, поднимается вверх, открывая ложе крутого ущелья внизу, куда уходит тропа. Из склонов гор там и сям выступают утесы причудливой формы – почти готовые статуи богов и чудовищ. В прозрачном воздухе отчетливо виднеется противоположный берег долины с точками-домиками и зелеными пастбищами, по которым скользят тени от облаков. В этой гигантской панораме как будто собран весь мир, сходятся все энергии жизни, и душа наполняется неземной силой.
Что истиннее: день или ночь? Очевидно, что им назначено стоять друг против друга и быть друг с другом. В неопределенности этого противо-и со-стояния понимаешь, что ничего не дано, ничего не решено. Одно живое тело Будды спонтанно рождает себя и бесконечно себя воспроизводит в бесчисленных мгновениях-метаморфозах жизни.
Вечность бескрайних пространств падает на землю каплями невидимого дождя.
Примечание 2011 года. Эти заметки составлены по впечатлениям от нескольких подъемов на Мордо. Со времени их написания минуло два года, и в жизни обитателей горы произошли кое-какие изменения. Зиму они стали проводить в заброшенном доме у кумирни, завели буйвола и двух лошадей для переноски тяжестей, положили прочные мостики через ручей, чтобы паломники могли подниматься без опасения за свою жизнь. Молодой послушник не выдержал тягот жизни на горе и вернулся домой. Только Пэмацу исправно ведет хозяйство на бонском святилище, но и ей время от времени приходится спускаться в Даньба, чтобы заработать немного денег.
Примечание 2017 г. В последнее мое посещение окрестностей Даньба я узнал, что Пэмацу вышла замуж и ждет ребенка. Бонский лама еще жил в «самопроявившейся» пагоде, но что с ним стало потом, я не знаю.
Острова в океане
Тайвань
Тайбэйские шоу
Классик уподоблял жизнь театру, а людей актерам. Теперь все наоборот: театр стал жизнью, а актеры изображают людей. Хочу поделиться впечатлениями от двух очень разных публичных шоу в Тайбэе, столице Тайваня, не собираясь морализировать по их поводу. Пусть читатель сам судит о коллизиях и странных сцеплениях современной жизни, которые отобразились в них.
Конфуций на дворе
По старому крестьянскому обычаю Тайбэй просыпается рано. С рассветом город наполняется стрекотом мотороллеров, гулом утренних базаров и криками торговцев, продающих еду на завтрак. Но каждый год 28 сентября на улице Большого Дракона в старом центре тайваньской столицы к обычному городскому шуму добавляются малознакомые современному человеку звуки. Они доносятся из расположенного здесь храма Конфуция. Издает их экзотический оркестр, который состоит из набора каменных пластин – литофонов, дюжины бронзовых колоколов, гонга и большого барабана. Оркестр исполняет ритуальную или, как ее раньше называли, «изысканную» музыку древности. Никаких душеподъемных маршей и возбуждающих мелодий – только сухая череда нот, которые обозначают тон и ритм, приучая слушателя вслушиваться в «чистое звучание» и так воспитывая в нем чуткий покой духа. Современному неврастеническому горожанину, приученному к пьяняще-сильным ощущениям, такой музыкальный аскетизм будет, наверное, в тягость. Но момент обязывает: металл и камень поют по случаю дня рождения Конфуция – первого мудреца и образцового учителя Китая. А построенные аккуратными рядами танцоры в шелковых халатах, с топориками и щитами в руках, исполняют ритуальный танец тех давно ушедших времен. Танец прост, как древняя музыка: шаг вперед, назад и в сторону, сдержанный поклон. Для истинного ценителя церемоний, каким был Конфуций, дело ведь не в зрелищности, а в правильном исполнении, которое, конечно, требует правильного духовного состояния. После танца – жертвоприношения, совершаемые все в той же торжественно-бесстрастной, современному человеку кажущейся детски-наивной манере.
Чествование Конфуция начинается очень рано – в пятом часу утра. Тоже древний обычай, по-своему практичный и мудрый: кто хочет быть здоровым и богатым, должен вставать рано. Аудиенции у императора тоже начинались с рассветом: власть является людям с сиянием дневного светила. А театральные представления могли идти по ночам даже в отсутствие публики, ибо предназначались не людям, а богам. Все дело в том, что в старом Китае представление не отделялось от ритуала, а для церемонии зрители не обязательны. Точнее, участники церемонии сами же являются ее зрителями, они и действуют, и наблюдают свои действия. Так они развивают, утончают свое сознание. Но самолюбования тут меньше всего. Торжественность ритуала проистекает из чувства связи человека с вечным в себе. Мудрый, говорили древние ученики Конфуция,
