Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
В свете сказанного становится понятным вкус китайцев, внезапно оказавшихся прирожденными капиталистами, ко всякому обмену и вообще всяким мероприятиям, в которых празднуется совместность жизненных миров, не подчиненная трансцендентному единству: международным выставкам, форумам, в меньшей степени спортивным соревнованиям (поскольку те предполагают соперничество, отчего старый Китай практически не знал спорта). В Китае, как я уже писал, любое мероприятие есть, по сути, миро-приятие. Даже диктатор Мао Цзэдун не мог отказаться от лозунга (вполне традиционного) «пусть расцветают сто цветов». Именно: сто разных, самобытных цветов, чья совместность не подчинена никакой трансцендентной идее «цветности». Но цветы могут стать «ядовитыми», если начнут апеллировать к идеям.
Между прочим, «Тибетский музей» в Лхасе тоже удивил меня совершенно эклектичным, фрагментарным характером экспозиции. Последняя представляла собой собрание отдельных предметов, надерганных из разных эпох и в беспорядке расставленных. Даже залы, посвященные современной истории, не давали сколько-нибудь связного представления о хронологии событий. Все те же отдельные триумфальные моменты прошлого. И дело не только в том, что эта история содержит слишком много страниц, которые китайское руководство хотело бы забыть. Империя – не нация и не республика, и она не может иметь истории как повествования о последовательном развитии общества. Ее история сводится к преображению вещей в их надвременные, вечносущие типы, стильные жесты, запечатленные, например, в церемониальном декоруме дворцовой жизни и бюрократического уклада – одним словом, в единичные, бесконечно разнообразные качества бытия, монументальные нюансы – знаки «одного тела» мира, которые, строго говоря, указывают на вечно отсутствующую «между-телесность».
Один несомненный результат политического курса китайского руководства в Тибете уже имеется: отчужденность тибетцев от власти постоянно нарастает. В ряде мест, особенно на востоке, она граничит с открытой конфронтацией. Как водится, тибетцы нашли обычное для слабейшей стороны противоядие китайскому официозу в его пародировании и передразнивании. К примеру, «мирное освобождение» Тибета они между собой называют «мирным ограблением».
Администрация, разумеется, властвует, разделяя. Она поощряет лояльных ей лам и, как уже говорилось, присвоила себе право жаловать звание так называемых живых будд, которые традиционно играют очень важную роль в тибетском обществе. Принятые недавно китайским правительством постановления на этот счет лишь легализуют давно существующую практику. А в результате растет путаница и смущение умов. В одном тибетском доме, хозяин которого представительствует от тибетского нацменьшинства на номенклатурных собраниях, я, к своему удивлению, увидел портрет далай-ламы, но ни одного из двух молодых панчен-лам, признанных соответственно далай-ламой и китайскими властями. Мне разъяснили, что законный панчен-дама должен иметь поддержку как духовной, так и светской власти Можно понять, что всеобщее неверие, воспитываемое администрированием в делах религии, настолько устраивает КПК, что на его фоне можно простить даже почтение (показное и половинчатое) к ее главному оппоненту в тибетском вопросе. Но нужно еще посмотреть, не ударит ли это безверие бумерангом по самой партии, как случилось в СССР.
Пока же Тибет остается неестественно расколотым[7]: помимо 250-тысячной диаспоры (каждый девятый тибетец!) за границей находится почти вся его духовная элита. Практически в каждом монастыре можно увидеть фотографии приписанных к нему «живых будд», которые находятся в Индии. На какое-то время – действенный способ выживания традиции, но только на время. Нынешний Далай-лама уже дал понять, что может еще при жизни опознать своего преемника, и тот необязательно должен быть жителем Тибета! Становится все более очевидным, что Крышу мира ожидает страшное испытание расколом ламаистской иерархии. А ведь сказано, что царство разделенное не устоит. Оно и не стоит, а скорее едет, разъезжается и уже готово охватить весь мир.
Тем не менее в современном положении Тибета можно найти немало черт, свойственных его традиционному укладу. Расколы и фракционная борьба среди ламаистской элиты, равно как и ее вселенские притязания – величины постоянные в тибетской истории. Другое дело, что сегодня Тибету в глазах «прогрессивной общественности» отводится роль жертвы, которой, как известно из истории, так легко приписать мессианский смысл. В современной мировой политике жертвенность – самый ходовой товар. И вот Запад горячо ратует за «национальное освобождение» Тибета. Еще больше европейцам хочется видеть в тибетцах хранителей высокой духовности и с их помощью заглушить голос собственной больной совести: мы не устояли, продались с потрохами Золотому Тельцу, а вы уж стойте за нас до последнего… Как тибетцам быть преданными их «высокой духовности» и при этом выбраться из нищеты и невежества, никто не задумывается. Куда проще, попав в Тибет, подкинуть аборигенам на эту духовность пару-другую долларов, тем более что гордые горцы, уже приученные к такой милости, сплошь и рядом сами клянчат деньги у иностранцев. Более того, никто на Западе не спрашивает, легко ли создать демократическое государство в стране, никогда не имевшей никакого понятия ни о республике с демократией, ни тем более о либерализме. А опыт подсказывает, что привнести демократию извне не очень-то получается даже на просторах бывшего СССР.
Попробуем остаться на почве фактов. Они на самом деле еще более фантастичны, чем западные прожекты счастливого будущего Тибета. Ибо они заставляют признать, что Тибет стремится вовне себя, ищет себя там, где его нет, предает себя, так сказать, цивилизационному аутсорсингу. Порыв по сути религиозный, продиктованный желанием – скорее всего, бессознательным – быть верным правде бесконечно разнообразного ритма жизни, правде «неисчерпаемого множества вещей», как говорится в тантристских трактатах. Этот порыв уносит тибетский вопрос по ту сторону как лукавой раздвоенности между идеологическим камуфляжем и реальным механизмом властвования, так и формальных договоренностей между произвольно устанавливаемыми «сторонами». Здесь проглядывает совершенно иная разновидность политики, где все находит себя в другом, всякое бытие есть со-бытие, где уникальность каждого момента существования является, как в буддийском образе универсума, залогом высшей целостности всего сущего. Тибетская политика должна быть океанической и вершиться в каждой капле – лучше даже сказать: каждой каплей, – океана жизни. Но прийти к бесконечности можно, только до предела умалив, оставив себя, преодолев свою ограниченность, и это значит стать аскетом, в конце концов – принять мученическую смерть. Чтобы стяжать бесконечность, нужно принять до конца свою конечность; чтобы жить, надо умереть. Поистине, клин клином вышибают. Политике по-тибетски требуется общественное пространство, в котором люди будут говорить и мыслить с памятью инаковости, «смертной памятью». Здесь все утверждает себя в самопотере, спасение приходит в момент
