Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Будучи вознесен над обыденным языком, философ созерцает его в его чистой современности. Вместе с тем сама эта возможность есть результат работы времени, выразившейся в том, что словам были даны определения. Следовательно, то настоящее языка, которое созерцает философ, есть его (языка) бесконечно далекое прошлое. Но если иметь в виду, что демарш философа остается одиноким и что, следовательно, созерцаемый философом язык остается во власти односторонних определений, которые должны быть сметены философской очевидностью, то сама прозрачность различия между языком и языком есть, скорее, дело будущего, ибо в настоящем это различие еще непрозрачно. Тем самым философское созерцание охватывает целое времени, но не в едином взгляде, а в предполагаемой структуре этого взгляда. А именно: сам акт созерцания относится к настоящему, а условия созерцания – дистанция и прозрачность – соответственно, к прошлому и к будущему. И все это таким образом, что датировка того, что созерцается, и того, в свете чего оно созерцается, остается неясной. И потому Сократ и Платон предпочитают деспотическую Спарту демократическим Афинам, хотя само их мышление возможно лишь при демократии. Все мышление европейской философии проходит под знаком мифа о золотом прошлом, которое вновь должно быть завоевано.
Но что может философ сказать, если язык находится целиком перед ним и в то же время – целиком за ним? Кажется, что он не может сказать ничего. И это правда. Философствование осуществляется в молчании. То, что говорится, говорится лишь для того, чтобы заставить молчать речь о языке. Европейское философствование как таковое – и это его фундаментальная черта – вызвано к жизни лишь фактом осуществления некой речи о языке, то есть нарушением целостности языка, нарушением молчания, в котором язык хранится как единство понимания всякой возможной речи. Философия реакционна в самом элементарном смысле этого слова: она есть реакция на другую речь, направленная на то, чтобы вновь восстановить молчание. Сократ приводит своих собеседников к молчанию. Это же делает Витгенштейн. Хайдеггер призывает молчать.
Но как в молчании различаются философское понимание и философское непонимание – чистота созерцания и его замутненность? Стихией философии является страдание. Философ страдает от невозможности высказаться. Чем чище и острее страдание философа, тем вернее его видение. И вместе с тем на вершине страдания философ достигает удовлетворения. Не следует путать его с самодовольством ученого, рассуждающего о языке. Удовлетворение философ находит в прислушивании не к своему голосу (в этом случае он изменил бы основной философской интуиции), а к молчанию, воцаряющемуся вокруг него после того, как его голос отзвучал. Это молчание – признак того, что понимание достигнуто и слушатели приготовились к смерти. Только шелест их дыхания свидетельствует о том, что на деле они еще живы.
Весь понятийный аппарат, созданный европейской философией на пути от Сократа к нашим дням, был ею же и разрушен. Игра страдания и удовлетворения, в которую вовлечен философ, стала сюжетом экзистенциального романа – историей философского прозрения или, иначе говоря, «экзистенциального скачка». Этот роман был написан Кьеркегором, а затем, в разрозненном виде, переписан Хайдеггером и Витгенштейном. Этот роман оказался единственным возможным чтением гегелевской системы. Философ – хранитель языка – герой романа. Он анонимен, он разделяет судьбу всех, его никто не знает, но лишь благодаря его неусыпному бодрствованию все остальные могут спать (или тоже бодрствовать?) спокойно. Если бы роман не был написан, философа никто бы и не заметил.
Остается еще один вопрос: почему вообще словам стали давать определение? Почему вообще ситуация, породившая философа, стала возможна? Но этот вопрос погружает философа в историю, во время. Не в то время, условия понимания которого ищет сама философия, и не в то, которое является условием философского созерцания. А в то время, в котором философия как та или иная конкретная философия – творится.
IV
Философия стремится закрепить смысл слова в выявляемом ею целом языка. Таким образом она борется с неопределенностью всякого определения. Однако для того, чтобы постичь определение в его определенности, есть и другой путь. Всякое определение отсылает к определенному прообразу определяемого. Этот прообраз и устанавливает те пределы, в которых оно не теряет определенности. Прообраз определяемого дается как произведение искусства.
Достаточно обратиться к сократовским беседам, чтобы убедиться в том, что, когда собеседники Сократа хотели указать на основание для своих определений, они обращались к плодам поэтического воображения. Они, следовательно, укореняли свои определения не в определенности употребляемых ими слов, а в осуществляемом ими самими и их слушателями сличении образа, вызываемого этими определениями, с его первообразом, заранее для них открытым. И лишь постольку, поскольку прообраз стоял перед их глазами, определение оказывалось верным. Сократ, чтобы привести определения своих собеседников к парадоксу, во всех случаях пользовался одним и тем же приемом: он выводил эти определения за установленные для них пределы, то есть, иначе говоря, применял слова, содержавшиеся в определении, вне сферы их определенного употребления. Для этого Сократ постоянно предлагал своим слушателям рассмотреть такие возможные ситуации употребления того или иного слова, которые не были закреплены в греческой мифопоэтической традиции. Слушатели соглашались на это и оказывались в тупике. Вместе с тем они могли просто отказаться следовать за Сократом, указав на то, что сам путь, избранный Сократом, парадоксален. Действительно, Сократ, описывая некоторую ситуацию употребления слова (например, слов «справедливость», «любовь» и т. д.), не предусмотренную традицией, по существу, сам включает эту ситуацию в традицию или, во всяком случае, предлагает включить ее в традицию. Постольку, поскольку слушатели Сократа соглашаются на такое исключение, никакого парадокса не возникает: значение слова стало прозрачным. Но для того, чтобы подобное включение действительно произошло, Сократ должен создать такое описание предлагаемой им поэтической ситуации, которое сделало бы его одним из великих греческих поэтов. Именно такое описание и дал Платон, чьи диалоги предлагают Сократа как трагическую фигуру, готовую соперничать по своей силе с Эдипом или Электрой. Сам же Сократ не готов на такое описание. Он предлагает изобретенные им ситуации как бы для примера – как говорят дети, «понарошку». Описываемая Сократом ситуация выступает как элемент поля многих возможных ситуаций, то есть как один пример из необозримого множества примеров. Но где само это поле примеров? Его существование приходится принять на веру. За Сократом следует признать бесконечную изобретательность, в противовес конечной изобретательности, которой наделен
