Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Какова же охранительная позиция философа в отношении к смыслу – позиция, превосходящая позицию того, кто созерцает и хранит поэтическое произведение? Философия – это дело добродетели. Но в чем значение философской добродетели? Для того чтобы это понять, надо глубже заглянуть в сферу профанического.
Каждое поэтическое произведение указывает человеку на то, что для него благо и что зло. Здесь не имеется в виду добро и зло как объекты морального выбора. Под благом имеется в виду то, что для человека хорошо, а под злом – то, что для него плохо. Сакральный прообраз мира указывает нам на то, что мы должны искать и чего мы должны остерегаться. Но в сфере профанического всегда возможна фальсификация доброго и злого. Так, злой человек всегда может принять вид доброго, если он образован и знает, как это делается. Людей заставляет прибегать к обману стремление к успеху: не будучи уверены в успехе своего предприятия, они заранее фальсифицируют его условия, чтобы добиться успеха наверняка. Добродетель философа состоит в отказе от стремления к успеху. Философ равнодушен к успеху или поражению. Ему важно, чтобы сфера раскрытого смысла – созерцаемая им модель мира – осуществилась целиком. Так, Сократ удовлетворен ходом суда над ним и способствует выполнению приговора. Сократ удовлетворен тем, что все произошло по правилам. Его личная судьба ему безразлична. Заметим, однако, что те, кто прочтут сочинения Платона, вряд ли поступят с тем, в ком они узнают человека, подобного Сократу, так, как поступили с самим Сократом его судьи.
Но здесь Платон выступил как поэт. Философ же все оставляет на своих местах.
Философу свойственна уверенность. Но это уверенность иного рода, нежели та, которой ищет профан. Профан хочет быть уверен в том, что его ждет успех. Для этого он, имея у себя какое-либо орудие, стремится усовершенствовать его таким образом, чтобы оно действовало наверняка. Философ же не заинтересован в успехе, и поэтому он хочет только знать, как в точности будет действовать орудие, находящееся у него в пользовании, а добьется ли он цели с помощью этого орудия – философу безразлично. Философ не хочет другого, усовершенствованного орудия, ибо он предполагает, что действие этого нового орудия неизвестно, и, следовательно, вполне возможно, что, будучи опробовано, оно принесет больше вреда, чем пользы. Слово – это тоже орудие. Его цель – сообщать то, как мир открывается человеку. Профаническое использование слова подразумевает ложь как средство достижения цели. Философ не лжет, потому что он стремится не к чему иному, как только к тому, чтобы слово верно сообщало то, что ему надлежит сообщать. В этом добродетель философа, и в этом – отношение добродетели к языку.
Добро и зло, на которые указывает мораль, – это не добро и зло как хорошее и худое, случающееся с человеком. Добро в моральном смысле означает следование тому, что сохраняет в неизменности существующее понимание вещей, то есть не фальсифицирует и не нарушает его. Требование «добра», нарушающее установленный порядок, представляется философии односторонним и произвольным. Такое требование обычно вытекает из учений, лишенных всеобщности. Философ понимает мораль как следование господствующим нравам. Не потому, как особо подчеркивал, скажем, Паскаль, что нравы всегда правы, а потому, что вне их нет критерия для правоты. Разум судит мир всегда с позиции какого-то критерия, внеположного ему. Философия указывает на отсутствие такого критерия.
Теперь роль философской добродетели ясна. Философ в молчании и добродетели нерушимо хранит единство смысла. Но что же остальные? Какова их роль? Не забудем, что философ приходит в мир тогда, когда люди уже достаточно отдалились от ясности целого, когда возможности фальсификации открываются со всех сторон. Сам философ спасается от искушений своей добродетелью. Но другие? Для других философ требует всей строгости законодательства, подкрепленного воспитанием в духе морали, то есть в духе безразличия к собственной судьбе. Тотальному философскому видению соответствует идеал тоталитарного государства. Воспитание и дисциплина противопоставляются философией тем силам, которые вызывают эволюцию в понимании языка и мира.
VII
И тем не менее философия сама оказывается в плену у этих сил. Вернемся к тому, о чем уже говорилось выше. Если философия как таковая едина на все времена, то каждая конкретная философия зависит от состояния языка, которое ее породило. Если в течение длительного времени Европа мало колебалась в понимании своего языка и, следовательно, в ней свободно мог господствовать Аристотель, то затем Декарт и Кант снова привлекли внимание к фигуре самого философа, то есть перенесли акцент с самого языка на свое отношение к нему. А далее уверенность в наличии единого языка вообще пошатнулась, и философ все больше стал приобретать черты, внутренне радикально отличающие его от простого человека, каким он был у Декарта и Канта, хотя внешне и сохранил абсолютное сходство с ним.
Таким образом, становится ясно отношение философа к науке. Философия, не обнаруживая своего сокровища – языка, говорит о нем подобно тому, как искусствоведение говорит, скажем, об искусстве. Отличие только в том, что, когда два философа не согласны между собой, не ясно, придерживаются ли они различных мнений об одном и том же, или имеют в виду различные вещи.
Философ преодолевает добродетелью свою природную определенность. Он приобретает тем самым второе надприродное «я», о котором говорил, в частности, Гуссерль, обсуждая проблемы «эпохи» и «феноменологической редукции». Но это надприродное «я» остается только пространством его страдания, то есть чем-то абсолютно внутренним. Что же касается его деятельности в мире, то она, в соответствии с его философской позицией, остается деятельностью простого человека, а его собственно философская активность, как она проявляется вовне, оказывается чистой реакцией на ситуацию в языке, вызванную деятельностью его носителей. Итак, «ничто», отделяющее философа от природного мира, остается его личным делом. Философия же как деятельность вполне объяснима посредством позитивных рассмотрений.
Сама философия подготавливает подобное рассмотрение самой себя. В сфере гуманитарных наук господствует дихотомия понимание-объяснение. Эта дихотомия соответствует двойному пониманию предмета философии – описанию языка или речи о нем. В обоих случаях та или иная конкретная философия рассматривается как симптом состояния языка, в котором она возникла. Только в одном случае по ней восстанавливают сам язык (понимание), а в другом – отношение к языку (объяснение).
Но то, что философия выступает как конкретная философия (философская система, философский метод и т. д.), не означает ничего другого, кроме того, что она сама выступает как некоторое учение или знание. И как таковая подлежит философской интерпретации и критике. Внутри самой философии такая интерпретация была дана Гегелем и Хайдеггером. Тот и другой
