Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
Кажется, кто-то пытался фотографировать – ее, восторженно говорящую, его, усталого, растроганного. Да разве найдешь сейчас…
Она оставила после себя пустоту, которую ничто не сможет заполнить. В моем компьютере сохранилось множество ее писем… А еще теперь я слышу ее, исполняющую “Дороги любви” Пуленка в спектакле “Метафизика любви”, в котором играю в Театре Наций… всякий раз до мурашек… Голос Джесси стал моим оберегом…
Разговор 2012 года
САТИ СПИВАКОВА Моя сегодняшняя гостья считает, что музыка есть не только на земле – есть музыка небесных сфер. О себе она как-то сказала: “На той высоте, на которой я нахожусь, нет права на ошибку. Это изнуряет. Я не могу не петь, но становлюсь рабой самой себя”. Здравствуйте, Джесси.
ДЖЕССИ НОРМАН Здравствуйте.
С. С. Рада приветствовать вас на нашей программе. Уверена, что среди слушателей не найдется ни одного, кто не знаком с вашим голосом, кто не слышал бы в вашем исполнении “Аве Мария”, где даже тишина в самом конце звучит как музыка.
Д. Н. Как чудесно, что из всех произведений, которые я когдалибо исполняла, вы вспомнили именно это. Эту вещь больше всего любила моя мама. Ей было не важно, на каком языке я буду петь – на немецком или на французском, но она всегда просила: “Спой мне «Аве Марию» Баха – Гуно прямо здесь, только для меня”.
С. С. Еще бы, ведь это произведение, которое понятно каждому, оно обращается к самому сокровенному.
Д. Н. Да, оно как бальзам для нашей души, нашего разума, нашей сущности – словом, для всего, что делает каждого из нас человеком, делает нас восприимчивыми к искусству. Когда мы смотрим на прекрасную картину или на новое здание, очень современное и не очень привычное, мы все же понимаем, что это чье-то видение искусства. Пусть и нужно приложить немного больше усилий, чем, скажем, когда мы смотрим на картину Моне, которая созвучна нашим мыслям.
С. С. Вы как-то сказали, Джесси, что черпаете силы в красоте заката. Вы романтик?
Д. Н. Я настоящий романтик…
С. С. …в нашем жестоком мире.
Д. Н. Да, даже в нашем жестоком мире я романтик, не скажу – безнадежный, но романтик, полный надежд. Вот совсем недавно я была в Германии, мы ехали на машине через Шварцвальд, там удивительно красивые места. Небо играло фантастическими красками, было довольно поздно, солнце уже село, до зимы было еще далеко. Это была такая красота! Нам надо было спешить, но я все равно сказала водителю: “Поезжайте помедленнее. Я знаю, что другие машины будут нас обгонять, ну и пусть обгоняют”.
С. С. Чтобы надышаться этим закатом.
Д. Н. Да, я подумала: еще десять минут, и эта красота исчезнет. Я хочу ею насладиться. Это было восхитительно, тот закат напоминал мне картины Тёрнера. Я представила, как он писал закат за закатом, закат за закатом. Неудивительно, ведь каждый закат неповторим. Даже местность имеет значение. Закат в горах не похож, скажем, на закат на берегу моря.
С. С. То же самое можно сказать и о музыке. Каждый раз мы слушаем один и тот же фрагмент и воспринимаем его по-разному и словно впервые.
Д. Н. Да, ноты одни и те же. Но звучание зависит от исполнения.
С. С. Кажется, я уже знаю, что вы ответите, но все равно спрошу. Чему вы, когда были маленькой, научились раньше – говорить или петь?
Д. Н. Родители рассказывали, что петь и говорить я начала примерно в одно и то же время. Сколько себя помню, я постоянно пела. Для меня это было естественно. Моя мама пела. В свое время она даже организовала группу вместе со своими сестрами. И у моей бабушки был прекрасный голос. Думаю, у меня это в крови. Часто вместо того, чтобы сказать какую-то фразу, я ее напевала. Например, “где же, где же завтрак мой, дайте мне поесть скорей!”. Ну знаете, всякую чепуху.
С. С. Петь для вас было так же естественно, как дышать.
Д. Н. Да, так и было.
С. С. Я читала, что, когда вам было лет девять или десять, вы впервые случайно услышали по радио оперу. Что это была за опера, вы помните?
Д. Н. Сложно сказать, какая опера была самой первой. Но я отлично помню, что я слушала потом, когда всерьез заинтересовалась оперой. Возможность слушать радио у меня появилась, когда мне подарили радиоприемник. Он стоял у меня в комнате, я закрывала дверь, чтобы братья мне не мешали, и могла слушать то, что хотела. Каждое воскресенье я должна была убираться в своей комнате и обычно тратила на уборку ровно столько времени, сколько шла по радио опера. Если опера шла четыре часа, я убиралась четыре часа. А если она была короче, то и на уборку я тратила меньше времени. Кстати, мне так интересно было слушать оперу еще и потому, что у той радиопередачи был просто замечательный ведущий. Я всем рассказываю о нем, потому что он делал очень важную работу. Он рассказывал, что происходит на сцене, как выглядят исполнители, во что они одеты. Например, когда давали “Лючию ди Ламмермур”, он говорил, что на Джоан Сазерленд роскошное синее платье, у нее прекрасные светлые волосы, она высокого роста. Мне удавалось представить, как она выглядит. И этот ведущий – Милтон Кросс – помогал моему воображению, помогал увидеть оперу. Пусть я не знала ни итальянского, ни французского, ни немецкого языков, это было не важно. Он во всех подробностях рассказывал о каждом акте, каждой сцене – мне оставалось только слушать музыку. И я думала: “Да, сразу понятно, что она нервничает” или: “Ага, это, наверное, сцена безумия, ведь она ужасно взволнована”.
С.C. Ваш оперный дебют состоялся в 1969 году в Берлинской опере, вы пели в “Тангейзере” Вагнера. А затем последовали Карнеги-холл, Ла Скала, Ковент-Гарден и многие другие крупные европейские театры. И только в 1982 году вы в первый раз выступили в США, в Филадельфии. Это так?
Д. Н. Нет, не так. С самого начала я выступала в США.
