Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
С. С. А вы никогда не хотели дирижировать?
Г. К. Хотел и даже дирижировал. Мне было семь лет. Я ставил – я описал это в “Осколках детства” – пластинку “Прелюдии” Листа в исполнении Натана Рахлина, брал карандашик, и скакал на диване под эту пластинку, и прекрасно дирижировал, и так хорошо звучало. С тех пор прошло более пятидесяти лет, я насмотрелся на сотни дирижеров и понял, что не способен дирижировать всерьез, у меня просто нет к этому таланта. У меня даже на ритмике в школе руки с ногами не сходились. А просто руководить, потому что это красиво, или модно, или потому что дает ощущение власти, у меня желания никогда не было. “Кремератой” я как бы руковожу, ищу возможность наполнить каждый такт музыкой, сидя за пультом или выступая с солистом, но никогда не дирижирую. Но я счастлив, когда в “Кремерату” приходят дирижеры, потому что любой камерный оркестр звучит под управлением дирижера по-другому, и я отдаю себе в этом отчет.
С. С. Вы уже практически ответили на вопрос, который я готовила на финал беседы, рассказав о поисках жизненной пристани и отношениях с дочерьми. Потому спрошу про другое. Скажите, как, по вашему мнению, с годами меняются наши представления, мечты и девизы, меняется окружение и моторы, которые нами движут? Каков бы мог быть эпилог книги о вашей жизни? И какова главная истина, к которой вы пришли за годы жизни?
Г. К. Вам как журналистке, как человеку любопытна кода. Мне интереснее каденция. Коду поставит сама жизнь. Вспоминаю одного сингапурского журналиста, который меня спросил: что бы вы хотели, чтобы было написано на вашей могиле? Всё к этому идет… Но я вспоминаю и другое интервью одного замечательного журналиста, который сказал в ответ на похожий вопрос: “Я понял, что никогда не пойму – зачем всё это”. Прекрасная кода.
Конечно, об этом приходится задумываться. Пристань все же я бы хотел найти еще при жизни, чтобы эта пристань не оказалась могильной плитой. Всегда у меня было много прекрасных спутников, друзей, и самой моей верной соратницей была Татьяна Гринденко, с которой я прожил свою юность. Самые счастливые годы были те, что я провел со своей второй женой, Леной Башкировой, и эти годы незабываемы. Потому я знаю, что означают подлинные, искренние, естественные отношения. Ценз у меня такой высокий, что я с тех пор побаиваюсь несовершенства, недостаточности понимания друг друга. Да, я и сам за это в ответе, потому что я как выжитый лимон прихожу после концертов и возвращаюсь из турне. Если кто-то, как вы, отождествляет себя с творчеством близкого человека, тогда эту радость можно найти, но не каждый способен настроиться на эту волну. У людей разные характеры, разные знания и увлечения, и нельзя требовать, чтобы все поклонялись музыке; я этого и не жду. Порой мне казалась заманчиво притягательной иная, немузыкальная среда, потому что мы, музыканты, как, впрочем, и люди других профессий – врачи, математики, – представляем собой замкнутую касту. Иногда кажется: нужно вырваться из своей среды, так будет лучше, но в других сферах другие законы, там трудно найти понимание того, чем мы живем. А мы ведь живем эмоциями, живем в по-своему идеальном мире, который в своих конструкциях, называемых партитурами, создают композиторы. Когда являешься исполнителем их воли, невольно примеряешь идеальный мир их композиции на свой реальный мир. А реальный мир, он шумный и рассредоточенный, и найти в нем того, кто способен с тобой идти рука в руку, нога в ногу, очень трудно. Но мечта о том, что это понимание, возможно, еще придет, меня десятилетиями преследует.
Вы помните, наверное, в “Обертонах” есть глава-размышление о звуках: где кончается звук, куда он уходит и кто его ловит. И это как бы объяснение того, ради чего я занимаюсь музыкой. Хочется построить мостик из своего внутреннего мира к внутреннему миру других людей – и одного, самого близкого человека. Я раб своей профессии, и я это осознаю. Не только потому, что скрипку в руки мне дали родители и сказали: так надо, и будь в десять раз лучше, но и потому, что я сам решил с ее помощью совершить что-то полезное не для себя, для других. Вот что меня мотивирует идти дальше: музыка еще пока нужна, ее пока понимают, испытывают интерес. Меньше всего я при этом думаю о себе самом. И, наверное, моя мама справедливо беспокоится о том, что я слишком себя загружаю, и правы мои друзья, которые часто говорят: “Побереги себя!” Помните, каким печальным выглядит в фильме[42]о себе Святослав Рихтер? Какая горечь, какая хрупкость проскальзывает в образе этого великого пианиста, могучего, по моим воспоминаниям, и в физических проявлениях, и в силе воли, в необычайной энергии. Невольно думается: как все печально и как скоротечно! И как несправедливо то, что величие на глазах рассыпается, можно сказать, в прах! Нет, я вовсе не вижу себя на коне и не считаю, что мне надо обязательно быть Георгием Победоносцем. Но хочется избежать этого распада.
С. С. Помните последнюю фразу фильма: “Я сам себе не нравлюсь…”?
Г. К. Неужели это последняя фраза?! В этом есть какой-то негатив. Не хочу обвинять Брюно Монсенжона в пессимизме, но завершать фильм такой фразой – это не та кода, которую я хотел бы для себя. Не та кода.
Как раз наоборот, мне хотелось бы… найти какой-то
