Петр Гуляр - Забытое королевство
Однако больше всего я любил Юйфэнцзэ, также известный как Шангри-Мупо-гомпа. Это был крупнейший и наиболее активно действующий монастырь в окрестностях Лицзяна, расположенный на полпути от равнины к священной вершине Шангри-Мупо, чья 4000-метровая громада пирамидальной формы высится над городом с южной стороны. Странно, что грандиозная снежная вершина горы Сатцето имела лишь местное значение среди наси, в то время как меньшая Шангри-Мупо занимала в тибетской космологии важнейшее место — ее считали одним из священных пиков Тибета, одним из мест, где проживали боги. Тибетцы верят, что боги по очереди посещают определенные вершины в Западном и Восточном Тибете. Ламы высшего ранга ведут строгий учет циклам божественных миграций и определяют годы и месяцы, когда боги переходят с одного пика на другой. Когда боги являются на Шангри-Мупо и на гору Петушиная нога — она стоит на стороне озера, противоположной городу Дали, и тоже считается священной, — настает пора тибетским паломникам обратить свои стопы в сторону Ли-цзяна и Дали, чтобы выказать почтение священным престолам богов и обрести заслуги, поднося дары или помогая работой близлежащим монастырям и храмам.
Монастырь Шангри-Мупо располагался в двенадцати с лишним километрах от города — к нему вела узкая дорога, которая, проходя через поля и деревни и пересекая глубокие ручьи, круто поднималась кверху сквозь сосновый лес, где цвели рододендроны. Лес принадлежал монастырю, так что охота здесь была запрещена — а потому, невзирая на сложность подъема, путнику казалось, будто он с каждым шагом приближается к вратам рая. В кронах высоких тенистых деревьев щебетали птицы, живописными каскадами ниспадали со склонов прозрачные горные ручьи, под деревьями произрастали редкие цветы, и воздух был полон сладких цветочных ароматов. После первого места, отмеченного священными камнями-мани, на которых была вырезана неизменная мантра «ом мани падме хум», дорога вилась сквозь густой еловый лес. Затем перед глазами внезапно вставал монастырь, лежавший в углублении между гор, словно в гигантской чаше, — перед входом расстилался зеленый луг, там и сям росли вековые деревья. Имелся там и огромный круглый рыбный пруд, который подпитывали горные потоки; короткая каменная лестница вела к массивным воротам, за которыми сидели четыре гигантские статуи улыбающихся аватар, символизирующих четыре воплощения силы или энергии. За воротами простирался громадный двор, с дальней стороны которого стоял большой молельный зал, куда вели две каменные лестницы. Двор был пышно украшен цветами в горшках и каменных вазах; на клумбах с каменным бордюром росли розовые кусты и старые коричные деревья.
С правой стороны двора имелся проход, который вел к просторной столовой, украшенной большими зеркалами. Перед столовой располагался еще один большой двор, вымощенный брусчаткой, на дальней стороне которого были конюшни для лошадей и мулов, а также огромная кухня. Столовая соединялась верандой с двухэтажным флигелем, на нижнем этаже которого проживал мой хороший друг-лама, управляющий или казначей монастыря, а на верхнем — монахи, работавшие под его началом. Человек он был очень компанейский, с живыми, умными глазами и удивительно высоким лбом, продолжавшимся обширной лысиной. Происходил он из деревни недалеко от нашей, и в народе поговаривали, что он счастливо женат и имеет потомство. Однажды я спросил его, правда ли это, и он искренне расхохотался.
— Как же иначе, — сказал он, — если никто не будет жениться, откуда возьмутся на свете маленькие ламы?
Познакомился я с ним в винной лавке г-жи Ли, куда он заходил всякий раз, как приезжал в город, поскольку любил взбодриться чашечкой вина. Он был весьма гостеприимен и часто приглашал меня в монастырь на выходные. Я всегда привозил с собой аптечку, а также цветы и овощные семена для моего друга, поскольку он, как многие ламы, очень увлекался садоводством.
Обычно я прибывал в монастырь в субботу после обеда. Выпив со мной особого белого вина, которое ламы делали сами, управляющий уходил по делам, а я отправлялся на прогулку в близлежащие леса в поисках цветов — в особенности кумпаний, небольших пурпурных орхидей. После возвращения в монастырь я наносил визиты нескольким другим знакомым ламам, заодно интересуясь, не нужна ли им врачебная помощь в тех пределах, в каких я мог ее оказать. Мне всегда находилось что полечить — то воспалившийся глаз, то проявление кожной болезни, приступ малярии или несварения желудка, и ламы всегда были благодарны за эти небольшие знаки внимания с моей стороны. Затем наступал вечер, холодало, как это обычно бывает на высоте более 3300 метров, и мы рассаживались вокруг жаровни, ожидая, когда удар гонга пригласит нас на ужин.
Меня всегда сажали за большой круглый стол, за которым сидели старшие ламы. То были почтенные старцы в красных тогах, некоторые — с белыми бородами. Все съестные припасы были местные, монастырские, и кормили здесь превосходно. На столе была говядина, свинина, баранина, кислая капуста и сытный картофельный суп; все это запивалось вином. Рис подавали редко; вместо него мы ели баба — толстые пшеничные лепешки с тонкими ломтиками масла и ветчины. При трапезе прислуживали молодые монахи, а перед ужином и по его окончании старейший из лам произносил благословение.
После ужина я лежал на богатых коврах в келье моего друга-ламы при свете масляных ламп, мерцающими огоньками освещавших золотые статуи Будды на алтаре. Снаружи доносились уханье сов и крики диких зверей да время от времени долетал звон колокола из какого-то отдаленного храма. Перед рассветом раздавался стук барабана, а потом таинственный глухой звук морской раковины. Затем начиналась утренняя служба — бормотание сутр, прерывающееся колокольчиками, трублением в раковины и завыванием труб. В шесть — семь часов утра я вставал, а к девяти подавали завтрак: масляный чай, кислую капусту, яйца вкрутую и жареную свинину, в сопровождении неизменных лепешек-баба. Около десяти монахов снова созывали на молитву, и я направлялся вместе с ними в главный зал. Церемонной процессией входили ламы в высоких загнутых желтых шляпах с бахромой. Скрестив ноги, они усаживались на низкие скамеечки и начинали декламировать сутры по свиткам, разложенным перед ними на низких столиках; отдельные пассажи выделялись аккомпанементом труб, морских раковин, колокольчиков и барабанов. Двое монахов с длинноносыми чайниками ходили от одного ламы к другому, наполняя вином стоявшие перед ними белые чашечки. Это делалось в дождливые или ветреные дни, чтобы защитить лам от холода и придать им сил во время долгого богослужения.
За главным залом и столовой лежал миниатюрный городок, раскинувшийся вдоль горного склона. Его составляли одноэтажные домики с небольшими садиками, огороженные стенами. Здесь проживали ламы высокого ранга. На каждом участке жили один-двое лам со слугами. С ними также могли селиться их пожилые родители или родственники мужского пола, да и для гостя на несколько дней всегда нашлась бы свободная комната.
Мы с моим другом Чжан Дэ Гуанем, китайцем из герцогства Бонцзера, часто останавливались у близкого родственника его матери, тибетца. Этот почтенный лама, отвечавший за храмовую музыку, на самом деле был не так уж стар, однако обладал восхитительно длинной бородой, что для тибетцев редкость, и чрезвычайно ею гордился. Он делил свое жилище с другим ламой; кроме того, с ним жил пожилой отец. Дом его имел два флигеля — в одном из них жили, а в другом был устроен храм его любимого божества. Пожилой монах обожал цветы — в его крохотном прелестном садике росли в кадках миниатюрные сливовые и вишневые деревья; была у него и миниатюрная бамбуковая роща, а также несколько розовых кустов.
Богатые торговцы и чиновники из Лицзяна заезжали погостить к своим друзьям-ламам кто на неделю, кто на две. Я всегда избегал их общества, поскольку их представление об отдыхе являлось полной противоположностью моему — они днями напролет либо курили опиум, либо играли в маджонг. Они же никогда не могли понять, зачем я лазаю по горам или посещаю деревни, населенные местными племенами.
Довольно высоко над монастырем, на крутом горном отроге, стоял любопытный храм, вход в который всегда был закрыт и запечатан. Я поднимался к нему несколько раз, но так никого там и не встретил. Наконец друг пояснил мне, что за закрытыми дверями скрывается скит, где около тридцати пяти молодых лам заперлись для медитации и учебы на срок в три года, три месяца, три дня, три часа и три минуты. Под руководством гуру — обычно в роли такового выступает пожилой, праведный и ученый лама — эти молодые люди избрали священное слово либо текст, над которым им предстояло медитировать. Чаще всего в таких случаях, как мне сообщили, выбирают слово «аум»: его мистический смысл мало кому удается — а возможно, и вовсе никому не удается — понять до конца, однако известно, что оно несет в себе силу и просветление. В промежутках между медитациями монахи изучали обычный курс тантрической теологии. После окончания затворничества каждый из его участников становился полноценным ламой и при желании мог отправиться в Лхасу для прохождения дальнейшего обучения и экзаменов на более высокие ступени посвящения. Мне рассказали, что пройдет еще два года, прежде чем состоится великолепная церемония открытия дверей и молодых лам выпустят из скита. До тех пор они останутся в полнейшей изоляции от внешнего мира, исключая разве что старика-сторожа, который просовывает им еду в небольшое окошечко.
