Петр Гуляр - Забытое королевство
Время от времени ко мне приходили лечиться белые ицзу со Снежной гряды, а возможно, и из Сяоляншаня. По официальной договоренности с королем Му они патрулировали леса в окрестностях Снежной гряды, кишевшие самовольными поселенцами из Сычуани, которых вечно подозревали в грабежах и убийствах. Не знаю, насколько велика была польза от патрулей белых ицзу, однако лесу они наносили большой вред, сжигая его направо и налево безо всякого смысла и толку. Они вечно жаловались на бедность, а вид у них был более чумазый и грязный, чем у других примитивных племен. Некоторые притворялись передо мной, будто относятся к черным ицзу, однако их небольшой рост и морщинистые лица, напоминавшие монгольские, исключали всякую возможность такого благородного происхождения. Тем не менее мои лекарства и белое вино, которым их угощали при редких посещениях, явно произвели на них сильное впечатление, поскольку они преисполнились ко мне благодарностью и дружелюбием. Они радовались, изредка встречая меня в лесах Снежной гряды, когда я направлялся в кооперативы или на случавшиеся время от времени пикники, а иногда даже приносили мне одно-два яйца или небольшой горшочек гречишного меда.
Следующему щекотливому случаю я явно обязан распространившимся среди этих людей слухам о моих чудесных лекарствах. Однажды после обеда, без какого-либо уведомления или предупреждения, в мой дом явился самый настоящий черный ицзу из Сяоляншаня в сопровождении пары слуг. Не успел он и рта раскрыть, как я уже понял, с кем имею дело: характерные орлиные черты, блестящие глаза, торчащий кверху пучок волос. Он был очень высокого роста, на поясе у него висели меч и кинжал, а одет он был целиком в черное. Он сказал, что пришел с противоположного берега реки (я прекрасно понял, какие места он имеет в виду), что он болен и нуждается в лечении. «Я заплачу», — прибавил он. Я осмотрел его и определил начальную стадию малярии. На мой вопрос, где он остановился, он ответил, что приехал в Лицзян под ручательство капитана Яна, комиссара местной милиции, и что все вещи у него с собой.
Я угостил его вином; мы выпили и побеседовали. Близилось время ужина, и поскольку мой гость явно не выказывал намерения уходить, я пригласил его вместе со слугами разделить со мной трапезу. После ужина я дал ему большую дозу хинина и велел соблюдать покой до приема следующей дозы. Он с интересом осмотрел мой дом и заявил, что останется у меня на ночь, поскольку желает, чтобы я лично проследил за действием лекарства. Это меня несколько обеспокоило — я боялся, что лекарство покажется ему недостаточно действенным, что может повлечь за собой печальные последствия. С другой стороны, я отдавал себе отчет в том, насколько может оскорбить черного ицзу отказ в гостеприимстве. Для него была приготовлена постель с чистыми подушками и бельем, которую постелили в той же комнате, где спал я сам. Прежде чем лечь, он полностью разделся, застегнул вокруг обнаженного тела пояс с кинжалом и положил под подушку меч, с помощью которого он мог моментально выразить свое недовольство действием лекарства, буде таковое возникнет. Однако все прошло благополучно, и рано утром он уехал, рассыпаясь в благодарностях и уверяя меня, что чувствует себя намного лучше. Я дал ему еще хинина, чтобы он мог долечиться дома, и отказался от серебряного ямба, который он предлагал в качестве оплаты. То была моя последняя встреча с благородным ицзу.
Народ миньцзя называл себя пэ-ци или пэнгв-ци, а наси звали их нама. Они жили вперемешку с наси как в Лицзяне, так и в южной и восточной частях равнины. Селились они либо в отдельных деревнях, либо неподалеку друг от друга в насийских деревнях. Миньцзя, как и наси и тибетцы, были людьми жизнерадостными, но чрезвычайно болтливыми и довольно безответственными. Внешне они почти не отличались от китайцев. Мужчины одевались так же, как и китайцы, однако женщины носили красочные народные платья. Их мон-кхмерский язык на слух был похож на китайский, но в песнях звучал мелодичнее, а пели они с раннего утра до поздней ночи, и за работой, и просто так. Большие романтики, они постоянно флиртовали друг с другом — без особой серьезности: то пошутят, то подмигнут, то споют песню. Инициативу обычно проявляли девушки, дразнившие робких, застенчивых парней и заигрывавшие с ними. Прирожденные кокетки, они всегда ухитрялись создать такую ситуацию, когда мужчине приходилось с ними говорить, хотел он того или нет. Одна девушка могла нарочно толкнуть его своей корзинкой и тут же упрекнуть в неловкости, другая — закричать, что ей наступили на ногу или чуть не опрокинули бутыль вина, которую она несла. Обменявшись остротами, вся компания в конечном итоге шла пить вместе вино и распевать песни.
Главная беда миньцзя заключалась в их скаредности и в том, что они были намного расчетливее как наси, так и тибетцев. У них работали и мужчины, и женщины, но женщины трудились больше. Хотя женщины-наси тоже много работали, ими двигал поистине капиталистический дух — они стремились получить от каждого дела или приложенных ими серьезных усилий хороший доход. Они никогда не носили чересчур для них тяжелых грузов, да и переноской занимались только ради своих коммерческих целей. Их сестры из народа миньцзя не обладали такими блестящими деловыми способностями — это были настоящие ломовые лошади, переносившие товары и предметы из одного города в другой за небольшую плату. Телосложение у них развилось еще более могучее, чем у женщин наси (что довольно трудно себе представить), поскольку они постоянно норовили поднимать все более и более тяжелые грузы — платили за эту работу по весу. Они превратились в первоклассных носильщиц — среди них были такие, кто мог носить грузы весом до 60 кг и более. Женщине-миньцзя ничего не стоило дотащить из Сягуаня в Лицзян тяжелый дорожный сундук; они с легкостью носили заболевших мужей или престарелых родителей на спине в ближайшую больницу в 50–60 километрах ходьбы.
Однако наибольшую известность этому народу принесла вовсе не способность их женщин таскать своих мужей на спине и не умение мужчин управлять потоками караванов, идущих в сторону Бирманской дороги. Они прославились прежде всего своим непревзойденным мастерством в строительном и столярном деле, принесшим им широкую известность не только по всей провинции Юньнань, но и далеко за ее пределами. Что бы они ни строили — от скромного деревенского дома до дворца или крупного храма, — дело у них шло споро и ладно. Аккуратность и высокое качество их работы сделали бы честь любому западному архитектору. Наследуя вековым традициям, передававшимся личным примером и из уст в уста от отца к сыну, каждый миньцзя от рождения был художником. Любое строение — будь то придорожный храм или мост — в точности соответствовало определенному стилю и вместе с тем являлось самостоятельным произведением искусства. Но замечательнее всего художественный гений народа миньцзя проявлялся в резьбе по камню и дереву. Даже самые скромные домики не обходились без мастерской резьбы, украшавшей окна и двери, а также изысканных статуй и ваз, эффектнейшим образом расставленных во внутреннем дворике. Сюжеты резных работ были строго мифологические, и возможно, значение их за давностью времен позабылось, однако то, что все они приносили удачу, было вполне очевидно. Резьба по камню и дереву — дело непростое, однако работа миньцзя всегда была превосходной: они не упускали из виду даже мельчайшие детали. В Лицзяне только наибеднейшие наси строили себе дома без помощи миньцзя.
Именно миньцзя нанимали для строительства и украшения домов богачей в Куньмине и других крупных городах. Прекрасные резные и позолоченные чайные столики в доме далай-ламы, а также его знаменитые резные и разукрашенные разными цветами конюшни, как мне рассказывали, также были делом рук специально выписанных в Тибет мастеров-миньцзя. Король Му и другие властители-ламы всегда заказывали чайные столики и другие резные предметы мебели у миньцзя по собственным меркам.
Возможно, версия, что миньцзя мигрировали в Юньнань из Ангкор-Торна, верна — например, их с виду врожденная способность к художественной резке по камню и дереву могла бы послужить серьезным аргументом в ее пользу. Внешне они — по крайней мере, чистокровные миньцзя — тоже весьма похожи на резные портреты со стен Ангкор-Вата. Язык их относится к мон-кхмерской группе, и несмотря на то, что он сильно разбавлен китайскими словами и выражениями, тем не менее представляет собой отдельное наречие. Название города Дали тоже имеет некитайское происхождение — это искажение кхмерского слова «тонлэ», что означает «озеро»: город стоит на берегу большого озера.
Из всех племен Юньнани миньцзя наиболее близки к китайскому народу — они практически полностью позаимствовали культуру Поднебесной империи. Собственного письма у них нет, для всех записей и документов используется китайское. Они часто вступают в браки с китайцами — традицией это не возбраняется и самих миньцзя ничуть не смущает. По правде говоря, найти или определить по-настоящему чистокровного представителя этого народа довольно-таки сложно. Миньцзя становятся заметны только на фоне мрачных, вялых и не слишком дружелюбных юньнаньских китайцев, от которых они явственно отличаются своим врожденным оптимизмом и легкомыслием. Нельзя сказать, чтобы китайские женщины считали своих сестер-миньцзя распущенными, однако ни одна китаянка не позволила бы себе так непосредственно, дружески общаться с мужчинами. И тем более немногие из них — если такие вообще нашлись бы — стали бы обмениваться двусмысленными шутками с группой мужчин или распивать вместе с ними вино.
