Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
II
Такой последовательности нас научил опыт современного искусства. Ранее, до второй половины XIX века, переживание прекрасного полагалось целью искусства. Искусство определялось в общем и целом как нечто такое, что сотворено человеком, прекрасно и бесполезно (то есть сотворено только для того, чтобы быть прекрасным). Где бы ни предполагался источник прекрасного (в Боге, в платоновских идеях, в субъекте переживания, в исторически сложившемся образце и т. д.), само прекрасное всегда выступало в качестве чего-то первичного, и именно в его свете тот или иной предмет проявлялся как прекрасный или безобразный. То же самое можно сказать не только о Красоте, но и об Истине и о Добре. В их свете открывались и знание, и моральная ценность того или иного поступка, и его форма. Однако полагаем ли мы сейчас, что следует вначале «понять» смысл того или иного поступка (понять его контекст, цели и побуждения человека, совершившего его, и т. д.), а уже затем судить о его моральной ценности? И не полагаем ли мы, что следует вначале познакомиться с целями и методами той или иной науки, а затем уже судить о ее результатах? Понимание в наше время предшествует и чувству, и воле, и мысли. Мы вначале понимаем, а затем уже переживаем прекрасное, ощущаем тяжесть категорического императива или мыслим истинное. Не правда ли, в ответ на вопрос: «Разве это не истинно?» – мы отвечаем вопросом: «Но в каких случаях? И в каком смысле?»
III
Из опыта науки, морали и искусства мы знаем, что не существует ни одной мысли, которая в определенном смысле не оказалась бы истинной, ни одного поступка, который в определенном смысле не оказался бы нравственным, и ни одного произведения искусства, которое в определенном смысле не оказалось бы прекрасным. Но как определен этот «определенный смысл» и где границы его определенности? Будучи определен в каждом частном случае, определим ли он в своем целом? Или безграничная изобретательность человека способна до бесконечности изобретать «определенные смыслы», оставаясь сама по себе безграничной и неопределенной? В этом случае господство Понимания над Истиной, Добром и Красотой означает хаос и произвол.
IV
Господствующая сейчас философская мысль ставит проблему понимания в центр своей активности. В Германии – Хайдеггер и его последователи, в Англии – Витгенштейн и его последователи, во Франции – структуралисты соссюрианской школы – все были (или продолжают быть) озабочены в первую очередь вопросом о том, что означает «понять», что есть «понимание» как таковое. И следует сразу сказать, что, несмотря на различие в стиле философствования, в манере изложения и в направленности интересов, ответ всех школ современной философии, а также всех гуманитарных наук, пронизанных ныне методами этих школ, на этот центральный вопрос един: решение проблемы понимания предлагается искать в соотношении между языком и речью.
А именно: предполагается, что понимание некоторого высказывания, поступка и т. д. наступает тогда, когда они включаются в некое целое и в этом целом приобретают смысл. То есть предполагается наивным судить о словах и действиях других людей, произведениях искусства и т. д. как бы «со своих позиций», в условиях «своего языка». Следует сначала описать и сделать явным для сознания тот язык, в рамках которого высказывание было произнесено, поступок совершен и произведение искусства создано, и лишь затем соотнесение высказывания с языком сделает высказывание понятным. Если ранее истинность высказывания удостоверялась сравнением его с тем, что можно назвать «действительным положением дел», то теперь этого уже не удается сделать, минуя язык. Если ранее, взглянув, например, на стену, мы легко могли ответить на вопрос: «Висит ли на стене картина?» – то теперь мы склонны выяснить вначале: «Что именно спрашивающий считает картиной? Что он имеет в виду под словом “висит”?» и т. д. Обращение к языку требуется для того, чтобы установить смысл вопроса. Лишь затем следует «взглянуть на реальность» и ответить.
Очевидно, что такой подход означает конец господства позитивных наук, несмотря на их кажущиеся успехи, ибо истина, сообщаемая позитивными науками, оказывается в зависимости от языка сообщения, реконструируемого науками гуманитарными.
V
То, что верно в отношении другого, оказывается верным и в отношении себя самого. Человек уже не может ныне доверять очевидности наблюдения, нравственного чувства или вкуса. Он сам погружен в язык, и его опыт опосредован языком. Только выяснив смыслообразующие законы собственного языка (феномен у Хайдеггера, языковые игры у Витгенштейна или просто «язык» структуралистов), человек может сделать прозрачным для себя самого свое собственное понимание. Субъект познания, а также нравственной и эстетической оценки пришел к концу. Метод познания (в стиле Декарта) также отменен этим переворотом, как и методичность добродетельной жизни и метод творческой работы. Метод движется от очевидности к очевидности. Но мы задаем вопрос: «Очевидность – но в каком освещении? И в какой перспективе?» – и само понятие метода теряет смысл. С утратой метода, однако, и возникает та угроза хаоса и произвола, о которой говорилось выше. Отличимо ли верное понимание от неверного? Есть ли граница между верным и неверным пониманием, подобная границе между истиной и ложью, между добром и злом, между прекрасным и безобразным? Поскольку при господстве Понимания над Истиной, Добром и Красотой разграничение в сфере понимания определяет все остальные границы, поиск такого разграничения становится определяющим для человека как в определении направления своей собственной активности, так и в оценке активности другого.
VI
Но что означает разграничить понимание на верное и неверное? Это означает найти критерий, в соответствии с которым один язык (то есть одно целостное раскрытие мира) оказывается «вернее» или «лучше», чем другой. Не абсурдна ли сама такая постановка вопроса?
Для Хайдеггера язык – «дом бытия». Для Витгенштейна также язык – последняя реальность: «языковая игра», тождественная «форме жизни». Язык замыкает для Хайдеггера и Витгенштейна горизонт понимания и существования человека. Несколько иной подход у Соссюра и структуралистов. Язык рассматривается ими извне как некоторый механизм, доступный наблюдению и описанию, а не изнутри как непреодолимая реальность. Различные языки для структуралистов – это различные коды, которыми передается одно и то же содержание – картина мира. Но доступна ли сознанию картина мира вне языка? Ответ: нет, если понимание предшествует опыту. Итак, если человек исходит из языка, в который он погружен, то чужой язык представляется ему загадкой, требующей разрешения. Разрешения посредством погружения, то есть посредством личного участия. Если же для человека изначальной представляется некоторая внешняя языку реальность, то чужой язык представляется ему простым механизмом кодирования этой реальности
