Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
Нервное потрясение, пережитое в ту ночь, когда сочинение, жадно ожидаемое всей Россией, было уничтожено в огне – пепел от сгоревшей рукописи всё еще заполнял топку кафельной печи, – оказалось сильнее многолетнего страха.
Впрочем, улегся Гоголь на широкий, застеленный прислугой диван в сапогах и халате – словно обувь и одежда были последними спасительными якорями, не дававшими уплыть из яви в бесчувственный сон.
В этот же понедельник к Гоголю на Никитский бульвар приехал встревоженный его состоянием Михаил Погодин. Был приглашен дорогостоящий врач, сын королевского адвоката, эмигрировавшего из Франции в Россию, профессор терапевтической клиники Московского университета Александр Овер – лечение Николая Васильевича оплачивал хозяин дома граф Александр Толстой.
Именно доктор Овер определил все дальнейшие решения консилиумов и медицинские действия, которым был подвергнут Гоголь в два последующих дня. Характерный разговор с этим доктором передает в мемуарах ассистировавший ему крепостной фельдшер Алексей Зайцев, чью барыню, помещицу Белякову, больную раком груди, Овер посещал в те же дни, когда приезжал с визитами на Никитский бульвар в резиденцию графа Александра Толстого для лечения Гоголя:
– О! Это сумасшедший какой-то, и этого человека считают многие талантом, а его сочинения превозносят чуть не до небес, в особенности эти его “умирающий души”, – со смехом в голосе на своем ломаном, не то французском, не то немецком языке сболтнул Овер.
– “Мертвые души” написал Гоголь, – с затаенной злобой в душе осмелился возразить я Оверу.
– Это всё равно, “умирающий или мертвый душа”, – с иронией в голосе сказал эскулап.
Сумасшедшим Александр Овер посчитал Николая Гоголя с первого же визита, поскольку тот отказался выполнять его рекомендации и отверг назначенную им процедуру. Овер запретил Гоголю использовать вместо питья красное вино, разбавленное водой, и намеревался собственноручно поставить ему клистир. Вином с водой Гоголь продолжал утолять жажду и спрашивал это питье у прислуги часто, не смотря не запрет доктора. Когда же Овер прикоснулся к его телу клистирной трубкой, Гоголь, по свидетельству Погодина, “закричал самым жалобным, раздирающим голосом: «Оставьте меня, не мучьте меня!»”
На следующий день, во вторник 19 февраля, в дом Талызина приехал Алексей Тарасенков. До этого он уже осматривал Гоголя по просьбе хозяина дома – 38‑летний штаб-лекарь служил в Екатерининской больнице для чернорабочих и одновременно пользовал семейство графа Александра Толстого, вероятно ценившего его навыки и добросовестность.
Тарасенков зашел в комнату Гоголя. Николай Васильевич всё так же – в сапогах и халате – лежал на диване, отвернувшись к стене; в руках он держал четки; глаза были закрыты. Тарасенков полагал, что он спит. Он взял его руку, чтоб пощупать пульс. Но Гоголь остановил его словами: “Не трогайте меня, пожалуйста”.
Когда Николай Васильевич ненадолго погрузился в дрему, Тарасенков успел исследовать его пульс – он был “слабый, скорый, мягкий”; руки были “холодноваты”; голова – “прохладна”.
До прибытия светил медицины – профессоров Альфонского, Клименкова и Овера – штаб‑лекарь подробно расспросил слуг и домашних обо всем, что происходило с Гоголем во время его отсутствия, и удостоверился, “что никаких важных болезненных симптомов во всё время с ним не было”, за исключением констипации, связанной с ограничением в питании, – шла вторая неделя Великого поста.
Прибывшие светила были настроены решительно. Они намеревались во что бы то ни стало поставить пациента на ноги. Однако очень скоро убедились, что невозможно “приступить к мерам энергическим” в силу того, что эти “меры” Гоголь применять к себе не дает. И тогда в отношении автора “Мертвых душ” было принято два решения. Первое сформулировал по-французски доктор Овер, взявший на себя роль главы консилиума: “Il faut le traiter comme un fou!” (“Нужно обращаться с ним как с сумасшедшим!”).
Решение было принято всеми докторами, за исключением штаб-лекаря Тарасенкова. Но с возражениями малоизвестного врача именитые профессора считаться не собирались.
Инициатором второго решения был доктор Аркадий Альфонский. Он предложил “магнетизировать больного, чтоб покорить его волю и таким образом заставить его делать что нужно”.
Овер предложение поддержал.
Магнитезёра и гомеопата Константина Сокологорского, за которым немедленно послали на Зубовский бульвар в его дом, ждали очень долго. Он прибыл на Никитский бульвар в дом Талызина только вечером.
Гоголь по-прежнему лежал на диване в одежде и обуви с закрытыми глазами, перебирая четки и ни с кем не разговаривая. Сокологорский положил одну руку на голову Николая Васильевича, другую на верхнюю часть живота в районе солнечного сплетения и принялся делать пассы. Но Гоголь отодвинулся от магнитезёра всем телом со словами: “Оставьте меня!” Затем отвернулся к стене и закутался в халат.
Магнетизирование сорвалось.
Профессорами овладело исступленное отчаяние; в словах и поступках Степана Клименкова оно выразилось наиболее показательно. Доктор поразил Тарасенкова “дерзостью своего обращения” с Гоголем: “Он стал кричать с ним, как с глухим и беспамятным, начал насильно держать его руку, добиваться, что болит. – «Не болит ли голова?» – «Нет». – «Под ложкою?» – «Нет», и т. д. Ясно было, что больноий терял терпение и досадовал. Наконец он опять умоляющим голосом сказал: «Оставьте меня!», завернулся и спрятал руку”.
Но Гоголя не оставили.
Из множества противоречивых диагнозов, произвольно возникавших в головах докторов, – гастроэнтерит, менингит, тиф, mania religiosa, – выбрали менингит, на котором настаивал Овер и который, как и все другие диагнозы, не подтверждался никакими “объективными симптомами”.
Диагноз, объявленный Овером, предполагал кровопускание. Послали за фельдшером Зайцевым. Как только тот прибыл, Овер и Клименков приказали ставить пациенту пиявки. Тарасенков попытался убедить профессоров отложить процедуру до расширенного консилиума врачей, назначенного на 20 февраля.
Нельзя сказать, знал ли штаб-лекарь тот факт (известный медикам его времени), что гирудотерапия противопоказана при обмираниях и склонности к ним? Знал ли, что кровопускание путем наложения пиявок понижает и без того низкое артериальное давление при “мнимой смерти” и в состояниях предшествующих ей? Знал ли, что практически все описанные в медицинской литературе приступы летаргии случались в результате – и на фоне – сильного нервного потрясения? Скорее всего, Тарасенков руководствовался тем, что кровопускание просто несовместимо с состоянием организма Гоголя, ослабленного суровым постом и тяжелой душевной травмой, вызванной сожжением второго тома “Мертвых душ”. “Уничтожив свои творения, – писал штаб-лекарь, –
