Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
В любом случае, Тарасенков действовал верно, призывая именитых врачей не применять к Гоголю процедуру кровопускания. При менингите, признаков которого штаб-лекарь не находил, кровь выпускали по медицинскому протоколу того времени “до обмороков”. Но призывы медика, не имевшего в глазах коллег должного авторитета, не возымели действия.
Процедуру Овер и Клименков совершили насильно. Они вдвоем держали Гоголя – кричавшего, стонавшего, умолявшего не трогать его, – пока фельдшер Зайцев (“я творил волю великих сих”) “припускал” к его лицу пиявки.
После этого два крепких доктора еще долго – “пока пиявки высасывали кровь” – применяли физическую силу к Гоголю, не давая ему сорвать их с лица и не обращая внимания на его крики, мольбы и стоны.
“Когда истязание окончилось и врачи уехали, – пишет фельдшер Зайцев, – я остался при больном до прекращения кровотечения…”
Поздно вечером уехал и фельдшер.
В комнате с Николаем Васильевичем остался на ночь один человек, которому предстояло сыграть важнейшую роль в истории погребения автора “Мертвых душ”. Это была англичанка Елизавета Фоминична Вагнер, которую привез на Никитский бульвар еще днем профессор Михаил Погодин.
Мучаясь тем, что ему придется бросить друга на произвол судьбы – нужно было срочно ехать в Суздаль для исследования по велению царя гробницы князя Пожарского, – Погодин решил оставить при Николае Васильевиче в качестве сиделки свою обрусевшую тещу – госпожу Вагнер (в девичестве Гудчайльд), имевшую, по уверению зятя-славянофила, опыт ухода за страждущими, полученный ею неизвестно где, быть может, в прошлой английской жизни.
VI
Искусственно вызванное врачами кровотечение, которое продолжалось, как явствует из записей фельдшера Зайцева, и после снятия пиявок (именно поэтому ему пришлось задержаться), ввергло Гоголя в предобморочное состояние.
В среду 20 февраля штаб-лекарь Тарасенков, приехавший на Никитский бульвар рано утром вместе с Сокологорским и обследовавший Гоголя самостоятельно, еще до начала консилиума, был настолько встревожен “слабостью пульса”, что готов был “попробовать мошус” – возбуждающее гомеопатическое средство, применявшееся при обмороках и падении температуры тела.
На большом консилиуме, начавшемся в средине дня на втором этаже особняка в кабинете графа Толстого, присутствовали врачи Александр Овер, Степан Клименков, Александр Эвениус, Алексей Тарасенков, Константин Сокологорский, а также философ Алексей Хомяков, гражданский губернатор Москвы Иван Капнист (земляк и добрый приятель Гоголя), сам хозяин дома и еще, как пишет штаб-лекарь, “довольно многочисленное собрание”.
Однако правом голоса в ходе консилиума обладали только Овер, Клименков и гоф-медик двора Эвениус. Овер сделал короткий доклад по‑французски. Затем доктора утвердили “неумолимым советом трех”, как выразился Тарасенков, диагноз Овера – meningitis и приняли решение, что с Гоголем следует поступать “как с человеком, не владеющим собою”, то есть насильно применять к нему процедуры, входящие в протокол лечения менингита, а именно – кровопускание, теплые ванны, обливание головы холодной водой, обкладывание спины разогретым железом или горячим хлебом, прием внутрь каломеля (хлорида ртути), слабительного, хинина.
По широкой деревянной лестнице врачи спустились на первый этаж в комнаты Гоголя, чтоб осмотреть его.
Николай Васильевич по-прежнему неподвижно лежал на диване с закрытыми глазами в халате и сапогах. Состояние его было такое же, как и утром, – между сном и явью, – однако пульс, как отметил Тарасенков, сделался еще слабее. На вопросы медиков, испытывает ли он боль в том или ином месте, Гоголь ничего не отвечал, либо произносил, не открывая глаз, – “нет”. Наконец Николай Васильевич прервал врачебный опрос словами: “Не тревожьте меня, ради Бога!”
Гоголь, конечно, не мог предположить, что тревожить его намерены были решительно и безостановочно.
Его стали ощупывать, остукивать, давить ему на живот. От каждого прикосновения Гоголь, по свидетельству Тарасенкова, кричал и стонал. Овер каким-то непостижимым образом находил, что само “упорство не лечиться”, которое проявляет автор “Умирающий души”, подтверждает, что у него менингит.
В диагнозе Овера усомнился прибывший с большим опозданием (он должен был участвовать в консилиуме) профессор Иосиф Варвинский. Осмотрев Николая Васильевича, он заключил, что Гоголь страдает вовсе не менингитом, а желудочно‑кишечным воспалением вследствие истощения (gastroenteritis ех inanitione). При этом Варвинский высказался в том духе, что он не уверен, вынесет ли Гоголь “по слабости” кровопускание пиявками и другие процедуры, на которых настаивал Овер, следуя протоколу лечения менингита.
Но процедуры уже были назначены, и суждений Варвинского, как пишет Тарасенков, “никто не хотел и слушать”. Доктор Клименков вызвался лично “устроить все назначенное Овером”. Остальные врачи разъехались около трех часов пополудни. Отъехал и штаб-лекарь Тарасенков, “чтобы не быть свидетелем мучений страдальца”, как он объяснил свое бегство из дома Талызина.
К исполнению предписаний Овера Клименков приступил не мешкая. Под руководством доктора и, вероятно, при его силовом участии с Гоголя первым делом сняли всю одежу и сапоги – обрубили якоря. Его потащили к ванной и насильно усадили в нее – Гоголь стонал, кричал, сопротивлялся. Стали лить ему на голову холодную воду. Затем уложили голого на диван, не дав никакого нательного белья – лишь небрежно укрыли простыней. “Покроийте плечо, закроийте спину!” – произносил Николай Васильевич. На спину ему поставили “мушку” – пластырь, изготовленный из растертых жуков-нарывников (Lytta vesicatoria), выделяющих ядовитое вещество кантаридин, которое при контакте с кожей вызывает жгучую боль и волдыри. На голову наложили холодную примочку. К ноздрям “припустили” одну за другой восемь пиявок. Гоголь повторял: “Не надо!” – его держали за руки, чтобы он не мог препятствовать процедуре. Он умолял: “Снимите пиявки, поднимите ото рта пиявки!..”
Клименков на время отлучился. При этом доктор, несомненно, дал распоряжение фельдшеру и прислуге не прекращать кровопускание ни при каких обстоятельствах. Когда в шестом часу вечера на Никитский бульвар вернулся Тарасенков, пиявки всё еще висели на лице Гоголя, а его руку, пишет штаб‑лекарь, “держали с силою, чтобы он до них не касался”.
Пиявки продолжали высасывать кровь из ноздрей Гоголя и в седьмом часу вечера, когда в дом Талызина вернулись Овер и Клименков. Для докторов стало очевидным, что Гоголь по-прежнему “упорствует” в нежелании лечиться; они убедились, что “покорить его волю” не удалось – слишком настойчиво повторял он, что его лечат “напрасно”, слишком упрямо силился сорвать с лица кровососущих тварей. И тогда с докторами Овером и Клименковым случилось нечто вроде агрессивной истерики. “Они велели подолее поддерживать кровотечение, – пишет Тарасенков, – ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед на голову и внутрь отвар алтеийного корня с лавровишневою водою. Обращение их было неумолимое; они распоряжались, как с сумасшедшим, кричали перед ним, как пред трупом. Клименков
