Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
Вечерами он заходил в комнату Анненкова, когда тот, потушив свечу, уже лежал в постели. Гоголь молча садился на узкий плетеный диван и до глубокой ночи сидел на нем в полудреме. Затем Николай Васильевич на цыпочках переходил в свою комнату. Там он, не раздеваясь, усаживался на такой же соломенный диван, стоявший у книжного шкафа, и сидел на нем до утра, подпирая голову рукой. А утром, еще до того как Аннунциата являлась наводить порядок в квартире и застилать постели господ постояльцев, Гоголь, как свидетельствует Анненков, “взбивал и разметывал свою постель для того, чтобы общая наша служанка, прибиравшая комнаты, не могла иметь подозрение о капризе жильца своего”. Однако Анненкову было известно – вероятно из разговоров с Аннунциатой, – что в попытках скрыть свою тайну Гоголь “успел весьма мало, как и следовало ожидать”. Аннунциата знала, что синьор Николо никогда не ложится спать в кровать. Вероятно, жена табачника знала и причину этой странности, коль скоро знал ее Павел Анненков, живший три месяца в тесном общении с Гоголем – “стена об стену”, как он писал. В мемуарах он назвал эту причину прямо: “боязнь обморока и замирания”.
Анненков не сомневался, что приступам замирания Николай Васильевич “действительно был подвержен”; как не сомневался и в том, что эти приступы были связаны с недавно пережитыми в Вене болезненными состояниями. Судя по стихотворению, написанному в 1884 году, подобные пароксизмы испытывал Фет, но поэту, в свое время благословленному Гоголем на литературные труды, состояния vita minima давали ощущение неустрашимости перед лицом смерти: “Я в жизни обмирал и чувство это знаю, // Где мукам всем конец и сладок томный хмель; // Вот почему я вас без страха ожидаю, // Ночь безрассветная и вечная постель!”
Обмирания, пережитые Гоголем, напротив, обострили в нем страх очутиться в постели вечной, уснув в постели обыкновенной, – возможно, потому, что они были глубже и длительней.
После “великого нервического расстройства в Вене” Гоголь не ложился спать в постель до конца жизни, или, говоря осмотрительней, до того момента, пока однажды не улегся на пружинный диван в талызинском доме на Никитском бульваре в Москве. Но и на соломенном диване в Риме на Via Felice, где он дремал исключительно сидя, обмороки, вызывающие в нем страх смерти и одновременно чувство смерти, всё же настигали Николая Васильевича.
Судя по тому, что рассказывает Анненков, один из таких обмороков случился 15 июня 1841 года, на следующий день после кончины их общего знакомого – двадцативосьмилетнего скульптора Михаила Тамаринского, пенсионера Императорской Академии художеств. Занимаясь реставрационными работами на вилле римского императора Адриана в Тиволи, он простудился; две недели его била лихорадка, вызванная острым воспалением легких. “Гоголь с участием справлялся о нем у товарища его по академии и квартире в Риме, скульптора Лугановского, но сам не заходил к умирающему, боясь, может быть, прилипчивости недуга, а может быть, опасаясь слишком сильного удара для своих расстроенных нервов”, – пишет Анненков.
На церемонию погребения Тамаринского Гоголь не явился. Накануне Павел Анненков, который переписывал “Мертвые души” только один час в день, а в остальное время “жил по-своему”, случайно встретил Николая Васильевича в городе:
За день до похорон, утром, после чашки кофе, я подымался по мраморной лестнице Piazza d’Espagna и увидел Гоголя, которыий задумчиво приближался к неий сверху. Едва только заметили мы друг друга, как Гоголь, ускорив шаги и раздвинув руки, спустился ко мне на площадку и начал с видом и выражением совершеннеийшего отчаяния: “Спасите меня, ради Бога: я не знаю, что со мною делается… Я умираю… я едва не умер от нервического удара нынче ночью… Увезите меня куда-нибудь, да поскорее, чтоб не было поздно…” Я был поражен неожиданностью известия и отвечал ему: “Да хоть сию же минуту, Николаий Васильевич, если хотите. Я схожу за веттурином, а куда ехать, назначаийте сами”. Через несколько часов мы очутились в Альбано, и, надо заметить, что как дорогоий, так и в самом городке Гоголь казался совершенно покоен и ни разу не возвращался к пояснению отчаянных своих слов, точно никогда не были они и произнесены.
Разумеется, “нервические удары”, вызывавшие в Гоголе ощущение, что на него надвигается смерть, а затем и уверенность (сознание сохраняется в летаргии), что смерть уже завладела его охладевшим телом, лишившимся чувств, дыхания, пульса и способности пошевелиться, – эти “удары” набирали силу и ослабевали внезапно. Их природу он старался не обсуждать, когда “мнимая смерть” его отпускала, – старался забыть “отчаянные слова”. Пояснить соотечественникам то, что с ним происходит, он решился лишь в завещании, хотя некоторым из них доводилось видеть Николая Васильевича в состоянии “скрытой жизни” воочию.
Сильнейший приступ обмирания – из тех, что зафиксирован свидетелями, – произошел с Гоголем в апреле 1842 года в Москве, где он ожидал цензурного разрешения на публикацию первого тома “Мертвых душ”. Он жил в это время на Девичьем поле в доме Михаила Погодина. Хозяин отвел ему самую светлую комнату – просторный мезонин с балконом и окнами на восход – Италия приучила Николая Васильевича к солнцу, и “малейшая северная мгла” сильно действовала на его чувствительные нервы; мезонин к тому же хорошо прогревался от железной крыши.
Знаменитого гостя окружили в доме благоговением и покоем. Но покоя не было. Рукопись “Мертвых душ”, на которой 9 марта уже была поставлена разрешительная резолюция цензора Никитенко, все не возвращалась и не возвращалась из Петербурга в Москву, где Гоголь намеревался опубликовать поэму до своего отъезда в Рим, намеченного на май.
Шла неделя, другая, третья, а известий о рукописи, которую почта должна была доставить за три дня, не было – доходили в Москву лишь дурные слухи, что кто-то из рассыльных чиновников цензурного комитета вместо того, чтоб отправить рукопись автору, пускает ее за деньги по рукам петербургской публики.
Гоголь был раздражен. Каждый день он посылал на почту прислугу осведомиться о манускрипте. “Боже, как истомили, как измучили меня все эти ожиданья и тревоги! – писал он в Петербург Петру Плетнёву, умоляя узнать о судьбе рукописи. – А время уходит, и чем далее, тем менее вижу возможности успеть с ее печатаньем”.
А успеть Николаю Васильевичу было необходимо. Потому что ему нужно было писать о России дальше – второй том “Мертвых душ” был уже в работе. Но писать о России, объяснял он Плетнёву, возможно только в Риме. Только там Россия предстает перед Гоголем “вся, во всеий своеий громаде”. Внутри же России ее громадность от Гоголя прячется: “Открытого горизонта нет предо
