Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
Но работа над величественно развернувшимся сюжетом – драмой из жизни запорожских казаков под названием “Выбритый ус” – неожиданно обернулась бесплодным возбуждением. Гоголя охватило такое сильное “раздраженье нервическое”, какого он никогда еще не испытывал: “Все мне бросилось разом на грудь. Я испугался”. Вьюга вдохновения, поднявшаяся в неурочный час, оказалась свирепой и беспощадной. Ища спасения от нее, он прекратил сочинение казацкой драмы и чего бы то ни было – наряду со злосчастным “Выбритым усом” в работе у него находились “Мертвые души”, “Шинель”, “Аннунциата”. Он пустился “ходить до усталости” по городу, зная из опыта, что это не раз помогало овладеть собой. Но мачеха-Вена не могла дать целительного покоя, какой давал родной отец-Рим. От хождения по венским улицам сделалось еще хуже: “Нервическое расстроийство и раздражение возросло ужасно, тяжесть в груди и давление, никогда дотоле мною не испытанное, усилилось”. К этому прибавилась, как он выразился, “болезненная тоска, которой нет описания”. И которую Гоголь все ж таки описал:
Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться. Ни двух минут я не мог остаться в покоийном положении ни на постеле, ни на стуле, ни на ногах. О, это было ужасно, это была та самая тоска и то ужасное беспокоийство, в каком я видел бедного Вельегорского в последние минуты жизни.
О том, что тоска, овладевшая Гоголем, была смертной тоской, говорит само упоминание графа Иосифа Виельгорского, воспитанника царского двора, ангелоподобного юноши, скончавшегося от скоротечной чахотки 2 июня 1839 года на римской вилле княгини Зинаиды Волконской. Его агонию Гоголь не просто видел – успел всмотреться и вникнуть в нее чувствами, ухаживая за умирающим; успел услышать его слова: “Как больно душе отрываться от тела”; впоследствии изобразил угасание друга в неоконченной повести “Ночи на вилле”.
Опыт не обманул Николая Васильевича: вместе с приступами “болезненной тоски”, которая напомнила ему предсмертное состояние психики двадцатидвухлетнего графа, явилась и потеря чувств, родственная смерти. В письме к своей петербургской ученице Марии Балабиной он поведал, как это происходило:
Но страшнее всего мне показалось то состояние, которое напомнило мне ужасную болезнь мою в Вене, а особливо когда я почувствовал то подступившее к сердцу волненье, которое всякиий образ, пролетавшиий в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительно-приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потом следовали обмороки, наконец совершенно сомнамбулическое состояние.
Сколько дней продолжались обмороки, следовавшие за вспышками “страшной радости” и взрывами “мучительной печали”, и на какое время Гоголь впал в “совершенно сомнамбулическое состояние”, не выдержав натиска исполинских образов, терзавших его воображение, – сказать невозможно. Но последующие события свидетельствуют, что речь шла именно о состояниях обмирания – “минутах жизненного онемения”, на которые Гоголь указывал в завещании.
IV
В какой-то из драматических августовских дней 1840 года в Вену явился купец-путешественник Николай Боткин – “очень добрый малый”, как говорил о нем Гоголь. Божья ли рука или оставленная для него в Москве записка, в которой Николай Васильевич извещал приятеля, что едет в Рим через Вену, привела Боткина в столицу Габсбургской империи – доброе дело, сотворенное им здесь, неоценимо.
Найдя Гоголя в самый разгар “великого нервического расстройства”, он принялся ухаживать за ним “с братскою любовью, нежностью и заботою”, как писал Аксаков, выражая общее мнение друзей. Гоголю представлялось, что он уже находится во власти смерти, что смерть лишь по временам отпускает его, словно играя с его сердцем, которое то оживает, то снова перестает биться. В присутствии Боткина Гоголь впервые в жизни написал духовное завещание. “Но умереть среди немцев мне показалось страшно, – вспоминал Николай Васильевич. – Я велел себя посадить в дилижанс и везти в Италию”.
Боткин исполнил гоголевское веление незамедлительно. Когда они доехали до вольного имперского города Триеста, Николай Васильевич почувствовал себя лучше – однако не настолько, чтоб забыть о кошмарных образах-исполинах, чудовищных перепадах душевного состояния и внушающих ужас обмороках. Целительное воздействие на него оказала сама дорога – “мое единственное лекарство”, как он ее называл. Но она был слишком короткой – всего 300 миль (около 450 верст). Беглец, не желавший умирать среди немцев, двинулся вместе с Боткиным дальше. В Венеции, где они остановились на несколько дней, к ним присоединился вернувшийся из Мюнхена Василий Панов. С утра до вечера они катались на гондолах между пышных дворцов, обступивших каналы, заходили в храмы и картинные галереи. Однако многочисленные красоты драгоценного города на островах лагуны не могли завладеть вниманием Николая Васильевича. Панову была хорошо заметна “ужасная мрачность его состояния”. И только когда Гоголь проехал из Венеции через Болонью и Флоренцию до Ливорно всю “душеньку Италию” насквозь – от ее адриатических берегов до лигурийских, когда проплыл затем на пароходе из Ливорно до Чивитавеккьи и проскакал от этого порта Тирренского моря последние 50 миль пути на юго-восток к берегам Тибра – только тогда он ожил.
Достигнув наконец своего рая, он снова поселился на Via Felice, в доме номер 126, на верхнем этаже, в своей прежней квартире, где ему прислуживала жена табачника, сорокалетняя римлянка Аннунциата Костантини, чье имя он позаимствовал для заглавия романа, превратившегося позднее в отрывок “Рим”, и где хозяйничал старичок Челли, владелец этажа, иногда смущавший его “своею безалаберностью и беспрерывноий охотоий занимать деньги”, но всегда готовый услужить синьору Cocoli Nicolo, как был записан Гоголь в книге прихода церкви Святых Винченцо и Анастасия, к которому принадлежал дом.
В этом доме – осязаемом воплощении “чудного, прекрасного далека”, – где Николай Васильевич рассчитывал надежно укрыться от болезненных состояний, сразивших его в Вене, его вновь настигли загадочные обмороки. Их регулярность давала ему понять, что “минуты жизненного онемения” никуда не исчезнут – останутся с ним пожизненно.
Когда в конце апреля 1841 года с Гоголем в одной квартире поселился Павел Анненков, согласившийся переписывать под диктовку автора набело главы первого тома “Мертвых душ”, он был встревожен одной “причудой” Николая Васильевича.
Двери в смежную комнату Гоголя “почти всегда были отворены”. И днем и ночью комната была хорошо видна переписчику. Видны были письменное бюро у стены и стулья по бокам от него, беспорядочно заваленные книгами и одеждой; книжный шкаф у другой стены; плетеный соломенный диван рядом с ним; большой круглый стол посреди комнаты. Видна была Анненкову и кровать. Но… спать в
