Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
Земле не сесть на луну; луна не делается в Гамбурге. Сумасшедшая греза Павла Тимофеевича о возвращении взяток не могла исполниться за пределами литературы – в действительной жизни. Никто из чиновников не вернул хорунжему полученных от него громадных сумм. Разбогатевшего до безумия и утратившего связь с реальностью казацкого Чичикова арестовали.
Когда ротмистр Василий Новицкий закончил следствие, дело составило 33 тома.
В январе 1873 года в Палате уголовного и гражданского суда Области Войска Донского начались судебные заседания. На них были вызваны сотни свидетелей, многие из которых в процессе разбирательства превратились в обвиняемых. У хорунжего было изъято 20 объектов различной недвижимости – жилых домов и коммерческих помещений, приобретенных на незаконно вырученные деньги.
Купившему не более четырехсот душ Павлу Ивановичу Чичикову кагальниковский размах и не снился.
В криминальный оборот Павел Тимофеевич пустил около трех тысяч убылых крестьян, получив на них 43 000 десятин земли и выручив за нее до 500 000 рублей. Это то, что смог установить областной суд, лишивший Кагальникова чина и отправивший его на каторгу.
Суд небесный – гоголевский, – на котором хорунжему предстояло держать ответ за преступное скрещивание неземной поэмы с земной действительностью, ждал его впереди.
Гоголь и летаргический сон
I
Аккуратно причесанный, с букетиком желтых бессмертников в исхудавших руках, одетый в сюртук табачного цвета и полосатые брюки со штрипками, натянутыми на истоптанные башмаки, Гоголь очутился в дубовом гробу, обитом серебряной фольгой и бархатной малиновой материей, утром 21 февраля 1852 года, тотчас же после того, как в доме Талызина на Никитском бульваре в Москве отслужили по нему панихиду и сняли слепок с его лица на память соотечественникам.
Задолго до этого Гоголь во время неустановленной болезни, грозившей, как ему тогда казалось, скорой смертью, вывел пером в Германии грозно торжественные слова касательно потустороннего мира:
…соотечественники! страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль всё величие Его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих.
Слова входили в четвертый пункт завещания, составленного Гоголем в июле 1845 года во Франкфурте-на-Майне после того, как он сжег одну из редакций второго тома “Мертвых душ” в придорожной гостинице, – в то время он ездил от доктора к доктору по всей Европе в надежде установить природу таинственного недуга, который преследовал его повсюду, меняя симптомы, как уличный актер маски.
Через полтора года завещание было Гоголем опубликовано в книге “Выбранные места из переписки с друзьями”. Тираж издания был по тем временам внушительным – 2 400 экземпляров. Но Гоголю он показался недостаточным для того, чтобы всё, о чем он просил соотечественников, было исполнено. “Завещание мое немедленно по смерти моей, – сформулировал Николай Васильевич в финальных строках документа свой последний наказ, – должно быть напечатано во всех журналах и ведомостях, дабы, по случаю неведения его, никто не сделался бы передо мною невинно-виноватым и тем бы не нанес упрека на свою душу”. Совокупный тираж всех российских журналов составлял на ту пору 30 тысяч экземпляров, газет – 65 тысяч. Но речь не об этом.
Первый, а следовательно важнейший, пункт завещания, которое и без дополнительных публикаций в прессе стало известно всей России, гласил:
Завещаю тела моего не погребать по тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться…
II
Как именно лежал Гоголь в гробу, когда крышку гроба с остатками позумента и фольговой обивки подняли в вечерних сумерках 31 мая 1931 года измученные участники эксгумации, весь день копавшие кладбищенскую землю Данилова монастыря, – на боку ли, неестественно скорчившись, ничком ли, показывая затылок с прядями светло-каштановых волос, на спине ли с вытянутыми вдоль туловища руками и повернутой в сторону головой – или вовсе без головы, – не имеет значения.
Соотечественникам не сделалось страшно. Ни тем, которые из гроба вынули. Ни тем, которые в гроб положили.
Вынувшие вовсе не от ужаса рисовали в устных и письменных мемуарах отчаянно несходные картины того, что им довелось увидеть, когда подневольные копальщики – подростки, обитавшие в монастыре, превращенном в воспитательную колонию НКВД для детей интернированных родителей, – вытащили, добравшись до углубленного кирпичного склепа, на поверхность земли дубовый гроб и распечатали его, сорвав металлические закрутки пред глазами советских писателей и чиновников, приглашенных на мероприятие. Писатели и чиновники немедленно организовали комиссию, сочинили немыслимо лаконичный акт эксгумации, в котором отсутствовало буквально всё, что должно было присутствовать в подобного рода документе, – детальное описание останков и того, как они расположены (в особенности конечности и череп), тщательное описание одежды (вплоть до пуговиц и ниток), заключение судмедэксперта, заключение специалиста-историка с приложением чертежей, рисунков и фотографий. Сиротливая бумага состояла из одного предложения с орфографической ошибкой – сдвоенным “м” в слове “эксгумация”:
31 мая 1931 года мы, нижеподписавшиеся, составили настоящиий акт в том, что в нашем присутствии на кладбище бывш. Даниловского монастыря произведена эксгуммация писателя Николая Васильевича Гоголя для перепогребения на новом кладбище бывш. Ново-Девичьего монастыря в Москве.
Члены комиссии поставили под актом подписи – Нестеренко, Смирнов, Глауберман, Ашукин, Соловьев, Сельвинскиий, Герман, Борисов, Тышлер, Лидин, Стенич. Останки погрузили на подводу и повезли к новой могиле. Но… не все. И этим объясняется аскетическая краткость документа и буйная противоречивость воспоминаний.
Документ невозмутимо замалчивал, а мемуары лихорадочно заговаривали то, что случилось на ликвидируемом кладбище Свято-Данилова монастыря… Кто первым бросился к останкам, неизвестно. Возможно, прозаик Владимир Лидин, всю жизнь собиравший редкие книги, – он подготовился к делу заранее, так как имел в голове особенный замысел. Работая в пространстве гроба портняжными ножницами, взятыми из дома, он отрезал от табачного цвета сюртука кусок материи достаточных размеров, чтоб оплести им первое издание “Мертвых душ”, что и было исполнено. Из грудной клетки, которая пряталась под сюртуком, местами истлевшим и потому проницаемым, поэт Валентин Стенич извлек ребро; кожаные башмаки, не до конца истоптанные в городах “прекрасного далека” и отечества, снял со ступней скелета комсомолец Аркачеев, исправлявший должность
