а не социологического подхода, оно скрывает одно важное для появления классов и слоев обстоятельство. Положим, существует некое довольно большое объединение людей, где нет социального расслоения, так как уровень у всех – культурный и общечеловеческий – приблизительно одинаков. Но – и это проявляется почти с математической точностью – долго жить такому сообществу не суждено, ибо оно противоречит основополагающим принципам человеческого существа. Учитывая известную нам издревле психологию человека, в любом более или менее многочисленном сообществе людей, призванном удовлетворять все цивилизационные и культурные потребности зрелой нации, непременно происходит более или менее широкое разделение труда. (Сознательный отказ от дифференцирования неизбежно ведет назад к примитивности.) Складываются органы управления, поверх крестьянского сословия поднимается новая надстройка, куда входят труженики разных коммерческих профессий, профессий умственного труда и т. д. Пока жизнь течет и изменяется, беспрестанные вспышки идей влекут за собой образование новых групп. Представители каждой профессии вырабатывают собственный духовный кодекс, сообразный их социальному положению, – другими словами, становятся личностями, типичными в рамках социума. Одинаковый образ мысли и сложные коллегиальные отношения, как правило, побуждают их к созданию реальных групп (гильдий, цехов, профессиональных объединений самого разного толка) или, по крайней мере, ощущать свою к ним принадлежность. Так или иначе, но и в условиях данного сообщества возникнут группы – отчасти как продукт витающих в социальном мире идей (не будь их, долженствование полностью растворилось бы в бытии, возвестив конец времени), отчасти как воплощение общих перспективных аспектов, привязанных к тому или другому конкретному социуму. Групповая индивидуальность – всегда цельное и в некоторой степени примитивное существо, которое, как мы убедились, живет по собственным законам и отнюдь не совпадает с суммой образующих группу индивидов. В сообществе, таким образом, выявляются индивидуальности, полностью обуздать которые одиночкам невозможно, ибо они движутся выше, над их головами. Однако сословия, классы и группы – ведь они всё-таки определяются социальными константами – неизбежно разнятся по образу мыслей и ориентирам (в противном случае не существовало бы разделения труда, что противоречит предпосылке); представители этих групп – отколовшиеся от полноценного «я» части – статичны, своенравны, необратимы, хотя и разрушимы. Снова и снова дает о себе знать групповой эгоизм, который и объясняется тем обстоятельством, что сложившиеся под влиянием неких идей групповые индивидуальности суть не более чем олицетворение этих метящих в вечность сущностей; они вынуждены самоутверждаться любой ценой, иначе существованию их придет конец; точнее: они не могут не хранить верность тому идейному контексту, выразителями которого являются, ибо только ради него они и существуют и за его пределами непременно упразднятся. Итак, наше идеальное сообщество становится кузницей групповых и классовых характеров, проникнутых ощущением единства, а также потребностью заполнить собой любое ненароком образовавшееся пустое пространство. Группы пребывают в неизменном противостоянии друг другу, и ответить на это противостояние – а значит, преодолеть его – можно, лишь выпятив собственную исключительную сущность и решительно отмежевавшись от всех других коллективных индивидуальностей, наполняющих социальное пространство. Из вышеизложенного следует, что при поступательном процессе дифференциации препятствовать образованию самых разных и отгораживающихся друг от друга классов, сословий и т. д. не удастся, разве что в каком-нибудь утопическом обществе, состоящем исключительно из людей всесторонне высшего порядка. Это также не означает, что классовые формации (особенно построенные на экономических отношениях) сохранятся в своем первоначальном виде или что между ними завяжется, вот как теперь, ожесточенная борьба. Смягчение группового эгоизма и идейных противоречий, сглаживание слишком глубокого экономического неравенства и т. п., кстати сказать, вполне достижимо, в отличие от полного устранения сословного неравенства и вообще каких бы то ни было уровневых различий между группами. Самые исчерпывающие изыскания на эту тему содержатся, пожалуй, в томистской социальной философии. Мечтательному утописту нетрудно, к примеру, вообразить, что с помощью воспитания можно воплотить в жизнь царство «свободных и равных», то есть создать общество, где без всяких усилий сойдутся в совершенной и предопределенной гармонии отдельные индивиды и группы. Всё это нетрудно представить себе и взять на вооружение в качестве регулятивного принципа, какой сослужит необходимую службу; реальность же, увы, не всегда складывается согласно требованиям разума, и познание бытия заключается в том, чтобы открыть ее грозное в-себе-сущее. Осуществлению идеала разума мешает прежде всего вот что: люди, проявляя себя энергично, так сказать, на полную мощность, в одной области, в других областях неизменно дают себе послабление. Пребывая в «состоянии расслабленности», они не совершают деяний со всею силой духа, но в оцепенении пятятся назад и отдаются во власть бесчувственной и инертной материи. Иными словами, реальность, просто-сущее, где-нибудь и в какой-то момент времени всегда непреодолима, а потому сущность групповой индивидуальности отмене не подлежит, в любом сообществе она будет проявляться во всех своих характерных качествах.
Как долго просуществует группа, зависит – хотя и не полностью, но в значительной степени – от цели, ради которой она сформирована; во всяком случае, существование группы никак не связано с жизнью и смертью ее основателей. Развиваясь во времени, групповая индивидуальность вырабатывает имманентные идее возможности, вернее сказать, она пытается утвердить идею, меж тем как наполняющая время жизнь проходит мимо. Индивид-одиночка волен думать и чувствовать, что и как ему заблагорассудится; но, влившись в группу, он вынужден подчиниться идее и становится тогда частью надвременной групповой индивидуальности, его особое «я», укорененное во всей полноте его связанного временем существования, освобождает место «я», подначальному одной лишь идее. Папский легат Энеа Сильвио[58] славился свободомыслием и жаждой реформаторства, но, после того как сам стал Папой, выказывал себя исключительно поборником Церкви и ее традиций, дух Церкви поглотил его другое, прежнее «я».
Предшествующему опыту познания, относящемуся к области чисто формальной социологии, приписывается значение, аналогичное закону инерции в механике. Правда, последний работает только в «галилеевом пространстве», то есть в пустом пространстве, не заполненном массами. Это крайний случай, принцип, описывающий движение тела, независимого от прочей реальности. Как только подключаются массы, тело начинает уклоняться от предписанного ему направления; тем не менее значение принципа не умаляется, ведь из него можно вывести формулу реального движения, стоит только подставить в уравнение все действующие на тело силы. В «галилеевом пространстве» идея обретает свое групповое тело и формируется групповое «я», каковое, не будучи привязано к личной жизни индивида, становится чистым носителем присущих идее энергий и содержаний. Если представить себе, что теперь мы имеем дело с всеобъемлющей реальностью, то станет очевидно: формальные признаки, определяющие групповую сущность, в материально-социологической сфере работают не всегда или по меньшей мере не столь однозначно. Гравитационные силы сущего уводят групповое «я» с прямого пути, которому оно, по своей естественной
